Скот и крестьяне перепугались и разбежались в страхе кто-куда.

— Лэд! Вот зачем ты их разогнал? — недовольно скрестила руки Авужлика. — Я же выполняла просьбу Фродесса по деморализации его конкурентов перед ярмаркой.

— Прости, всё произошло так стремительно. Я подумал, что ты на восемьдесят процентов состоишь из последних нескольких часов, и сейчас в тебе играло безумие лошадей-наездников.

— О, тоже не можешь выкинуть их из головы? Эти создания могут украсть мою лампу, так что не спускай с них глаз! — предостерегла сестра, инстинктивно обхватив свою лампу.

— Да чё ты её носишь в руках, дай сюда, — подтрунил я над Авужликой.

— Нет! Зачем она тебе? Ты её потеряешь.

— Ой, с чего ты взяла?

— Мне Снолли вчера рассказывала, как ты тупил.

Вдруг леденящее волнение захлестнуло прямо в сердце. Я постарался расслабиться, скрыть это, чтобы она не заподозрила чего. Я не помнил, где и когда я тупил, поэтому принялся судорожно анализировать последний со Снолли разговор.

— Ты что такое городишь, глупышка? — не показывая виду, что перепугался, ответил я.

— Да шучу, чё ты, — смеялась Авужлика, — Снолли тебя хвалила.

Я испытал неимоверное облегчение. Словно камень с желчного пузыря спал.

— Ну что ты придумываешь, — скромно произнёс я. — Какой вздор. И что же она говорила?

— Что Лэдти умный, обаятельный, а, и что ты непобедимый.

— Опять шуточки свои шутишь? Ах ты козюлька невежественная, хватит небылицы выдумывать!

— Ха-ха, на самом деле, что ты крутой чувак сказала, — наигранно серьёзно произнесла она.

Авужлику уже было не остановить, и на её серьёзность рассчитывать всё равно что камушек о камушек стукать — бесполезно.

— Всё приготовлено для крещения, — поклонилась Алин.

— Отлично!

Мы зашли в пристанище Муровой полусвятыни. Внутри много чем пахло: деревянные стены источали древесные запахи, да и в целом тут было уютно. Я бы вписался в их приход только за укромную домашнюю атмосферу

Клинком я заточил обратную сторону веника, заколол девственную свинью и наполнил кровью чашу с младенцем. Затем я вручил веник одному из алкоголиков и предложил за три ящика бутылок дрянного пойла вонзить его в жадную глотку своего товарища. Пусть лучше так умрет, чем пропьёт дом и возьмет кредит у церкви, оставив душу в залог. Кровь собутыльника пролилась незамедлительно. Мало кто знает, но именно кровь собутыльника является одним из сильнейших колдовских ингредиентов, о чём с детства твердил Споквейг. Вот только крещение на крови собутыльника являлось моим личным изобретением, чем я от всей души гордился и самоутверждался перед умершими предками.

Древняя ярость опалила мои руки, воспламенив серу, которой я начертал фигурку на алтаре. Тревожный звоночек для тех, в чьей голове имеется хоть капля сомнений. Кажется, я слышу шёпот, что это? Язык грешника, извлечённый из выкопанного из своей уютной могилы мертвеца, пытается что-то сказать... я наклонился поближе. Ничего не разобрать. Ещё чуть ближе... Ещё чуть... ближе... Кончик языка коснулся моего уха... Он тихо прошептал мне прямо в душу: “Ложь, апирия, дерзость, мятеж, грех... Безверие ли, иль вера в самого себя явствует в тебе, бездумно ниспосланная отцом твоим? Зародившаяся в нём гордыня и внятые истины, однако, испустились не через кровь, а через наставление. Пред тобой разворачивается поразительный вид на бытие — истина в разрезе... проекция первопричин... мёртвая истина — истина с прописной буквы, малая истина, коей ты, страшный грешник, нисколь не достоин. Но не в силах ты сметить, что покамест движет тобой, кто направлял тебя, и, более всего, как посчастливилось сберечь...”

— Прости, ты мне не для пророчеств нужен, — извинился я.

Я поднес язык грешника к уху младенца.

Неразборчивый шёпот ли успокоил орущего малыша, или же причиной тому являлась пьянящая кровь собутыльника — не знаю, но ритуал выполнен безупречно. Дальнейшая судьба маленького человека претерпела немыслимые искажения, свободно разделившись на неисчислимое множество ответвлений, путей возможностей. Крайние меры имеют соответствующие внушительные последствия.

Мы с Авужликой погрузились в свободную карету и под ржач кучера отправились домой. На этот раз никто с нами в карете не сидел, так что возвращаться было приятнее.

— Что там за война была у вас, всё забываю спросить?

Авужлика похрустела позвоночником.

— Я победила врага, — гордо произнесла сестра. — Мне пришлось управлять войском, и я победила, — повторила она.

— Но ты же не умеешь управлять войском.

— Авужлика научит тебя войне! Дерзни взойти выше всех: взгляни в лицо смерти и плюнь ей прямо в глаза, обнажив как можно больше зубов! Так я действовала, и, прошу заметить, действовала успешно!

На Авужлику накатил саркастический приступ, и не было смысла надеяться на серьёзный разговор с ней в течении нескольких часов, поэтому я решил подремать. Очередной сон, по которому я так скучал.

— Ты чего, спать собрался? — громко и пискляво спросила Авужлика. — Мне что, молча ехать?

Я был настолько сонный, что, несмотря на раздражитель, быстро вырубился. Я так переутомился, наверное, как всегда перестарался с колдовством...

Вдруг раздался оглушительный ржач, прервавший ритмические удары бубна и перепугавший меня до смерти. Я вскочил и с грохотом ударился конечностью для перемещения по поверхностям, то есть ногой для ходьбы, о крышу кареты, перепугав и тихо спавшую рядом Авужлику.

Вот мы и в Хигналире. Мы вылезли из кареты. Кучер и лошади удалились восвояси. Похоже, я так крепко спал, что не пришлось смотреть эти дурацкие языческие сны. Хотя, что-то мне вроде и снилось, но, к счастью, не помнил, что. Прихрамывая, я потихоньку почапал в свою комнату положить на место святпринадлежности и закончить прерванный сон. Подойдя к главному входу в дом, я встретил Фродесса, несшего в руках груду черепашьих панцирей.

— Лэд! — закричал он мне в лицо. — Вернулся?

Я скромно отвел взгляд и сдержал беспричинную улыбку. Фродесс продолжил:

— Возьми, — он извернул свой массивный таз, направив карман брюк в мою сторону, — это тебе тот странный священник со вчерашнего вечера передал, сказал, что ты ему приглянулся.

Я сунул руку в его карман, который оказался целым мешком, и аккуратно извлек конверт, стараясь не прикоснуться к потной ноге Фродесса.

— Почему странный? — поинтересовался я. — Вполне себе обычный монах.

— Я заметил, что на пиршестве он умудрился в одиночку сожрать почти весь хлеб, не притронувшись ни к какой другой еде, — ответил Фродесс и оставил меня.

Так вот оно что. Теперь очевидно, кем на самом деле является тот человек.

Я зашёл в свою комнату, закрыл дверь, сел на кровать, вскрыл конверт и стал читать:

“Поколь не дотянется железна рука Господня и не раздавит тело твоё яко червя земного — не сыскати покоя Ему; ежели не удалось Духу Святому уцепиться острыми когтями в горло твоё дрянное, пока сном забывшись покоишься ты иль трапезничаешь во грезах. Уверься, мы приходим невдолге, сея на пути нашем пшено и покаяние грешникам наподобие вашего, Лэдти Дархенсен. В стезе своей от неведения неукорезненного до скверного научения тварью омерзительною, ты обличил себя оным: колдун, еретик, иконоборец, молитвосказочник, обнищалый лохмотник, не уплативший Господу праву долю. Окстись, отмолись, выпей освященной отравы, содержащейся во флаконе, да не дрогнет рука Господня, покамест избивати тебя на Страшном суде будет, яко раба провинившегося. Аминь.

Архимандрит Амфиалон Клезентский, первый настоятель священного культа Хлебница Иакова.”

Я покопался в конверте, но флакона с ядом не нашёл. Спать расхотелось. Самое время посетить библиотеку, чтобы проверить своё предположение — мою последнюю надежду на спасение своей чудо-жизни.

В библиотеке, как всегда, бездельничала Снолли.

— Что привело тебя сюда? Здесь душа твоя чужда, о, заблудший разум, — промолвила она.

— Хлебная ветвь рока коснулась меня: завтрича во сухарь оборотиться суждено.