Купил в продуктовом хлеба, яиц и пива, а по соседству, в ямайской закусочной, – взял навынос карри из козлятины, жареные желтые бананы и рис с зеленым горошком. По другую сторону продуктового находился «Блокбастер» [10], и хотя я ни разу в жизни не брал там кассеты напрокат, меня ошарашило, что и в его витрине висело объявление о ликвидации. Если «Блокбастер» перестал окупаться в районе, где полно студентов и семей с детьми, значит, его бизнес-модель дышит на ладан, а недавние отчаянные попытки удержаться на плаву – мне запомнились снижение платы за прокат, настырная рекламная кампания и отмена штрафов за просрочку – слишком запоздали. Я подумал о «Тауэр рекордс» – как удержаться от сравнений, если обе компании долгое время лидировали в своих рыночных нишах? Не подумайте, что мне стало жаль эти безликие общенациональные корпорации – ни капельки. Они сделали себе имя и деньги, сживая со свету локальных конкурентов – фирмы поменьше, возникшие чуть раньше. Но моя бурная эмоциональная реакция объяснялась не только исчезновением этих вывесок, прочно угнездившихся в моем ментальном ландшафте, но и тем, как проворно и бесстрастно рынок топит даже самые живучие предприятия. Частные компании, еще несколько лет назад казавшиеся несокрушимыми, исчезали, казалось, за пару недель. Их роль, в чем бы она ни состояла, переходила в другие руки, и эти руки на миг почувствуют себя непобедимыми, а затем, в свой черед, бессильно опустятся перед лицом негаданных перемен. А тех, кто уцелеет, тоже однажды позабудут.

На подходе к дому я, нагруженный пакетами, увидел знакомого – жильца соседней квартиры. Он входил в подъезд одновременно со мной и придержал дверь. Я знал его плохо – собственно, почти не знал, его имя не желало всплывать в моей памяти. Лет пятидесяти с небольшим, поселился тут в прошлом году. Имя всплыло: Сет.

Я немного побеседовал с Сетом и его женой Карлой, когда они только въехали, но с тех пор почти не разговаривал. Он был соцработником, но досрочно ушел на пенсию, чтобы осуществить мечту всей жизни – вернуться в университет и получить второе высшее, по романской филологии. Я видел его раз в месяц, не чаще – где-нибудь около дома или у почтовых ящиков. Карла – она попадалась мне на глаза раза два, не больше – тоже пенсионерка; раньше была директором школы в Бруклине, у них там до сих пор есть жилье. Однажды, когда моя девушка Надеж и я, взяв отгул, проводили день вместе, Сет постучался ко мне спросить, играю ли я на гитаре. Когда я сказал, что не играю, он объяснил, что днем часто бывает дома и ему иногда мешает шум из моих колонок («Наверно, это колонки, – сказал он, – хотя похоже на живую музыку».). Но он добавил с неподдельной теплотой, что они с Карлой всегда уезжают на выходные и мы можем с полудня пятницы без стеснения шуметь, сколько пожелаем. Мне стало неловко, и я извинился. После этого я сознательно напоминал себе, что нельзя причинять им беспокойство, а он больше не поднимал этот вопрос.

Сет придерживал передо мной дверь. Он тоже шел из магазина – в руках пластиковые пакеты.

– Холодает, – сказал он. Его нос и мочки ушей порозовели, глаза слезились.

– Да-да, я даже подумывал доехать от 125‑й на такси.

Он кивнул, и мы немного постояли молча. Лифт подъехал, и мы вошли в кабину. Вышли на седьмом, и, пока шагали, шурша пластиковыми пакетами, по коридору, я спросил, по-прежнему ли они уезжают на выходные.

– О да, каждую неделю, но теперь, Джулиус, я один. В июне Карлы не стало, – сказал он. – Инфаркт.

Я остолбенел – краткое помутнение сознания, словно мне только что сообщили о чем-то совершенно невероятном.

– Примите мои соболезнования, – сказал я.

Он склонил голову, и мы пошли по коридору дальше. Я спросил, удалось ли ему взять небольшой академический отпуск.

– Нет-нет, – сказал он, – я бесперебойно продолжал учиться.

Я на одну секунду прикоснулся к его плечу и снова сказал, что соболезную, а он поблагодарил. Казалось, он испытывает смутную неловкость оттого, что невольно нарвался на мое запоздалое потрясение: то, что случилось, потрясло его до глубины души, но давно перестало быть новостью. Наши ключи звякнули, и он вошел в квартиру номер двадцать один, а я – в номер двадцать два. Я закрыл за собой дверь и услышал, что его дверь тоже закрылась. Я не стал включать свет. В комнате по соседству с моей умерла женщина – умерла по ту сторону стены, к которой я сейчас прислоняюсь, – а я ничего не знал. Ничего не знал все те недели, пока муж оплакивал ее, ничего не знал, когда шел в наушниках и приветственно кивал ему или когда в прачечной нашего дома выгружал белье, а он клал свое в стиральную машину. Мы не настолько близко знакомы, чтобы я взял за обычай спрашивать, как поживает Карла, и вообще заметил бы, что ее больше не видать. Это страшнее всего. Я не подметил ни ее отсутствия, ни перемен – а без перемен никак не обошлось – в его душевном состоянии. И даже теперь нельзя постучаться к Сету и обнять его или спросить о подробностях. Это была бы лишь имитация разговора по душам.

Наконец я включил свет и прошел вглубь квартиры. Вообразил, как Сет корпит над домашними заданиями по французскому и испанскому – спрягает глаголы, оттачивает переводы, зубрит списки слов, пишет сочинения на заданную тему. Убирая продукты в холодильник, я параллельно припоминал, когда именно он постучался с вопросом, играю ли я на гитаре. И в конце концов успокоился, решив, что это было еще до смерти его жены – не после. От вывода мне слегка полегчало, а это чувство почти сразу же вытеснил стыд. Но даже стыд отхлынул; отхлынул чересчур быстро, полагаю я теперь, когда задумываюсь об этом.

Спустя несколько дней, вечером, разговаривая по телефону с Надеж, я услышал издали шум – и все эти звуки поначалу были едва различимы, но через несколько секунд приблизились и усилились. Один голос – женский – кричал, а толпа откликалась. Когда это повторилось несколько раз, я заключил, что толпа состоит целиком или преимущественно из женщин. Несколько свистков пронзили воздух, но шум был не праздничный – что-что, а это я почуял еще раньше, чем открыл окно и выглянул. Тут что-то посерьезнее. Звучали барабаны и, когда толпа подошла поближе, принялись отбивать этакую военную дробь (мне почудилось, как охотники выгоняют кроликов из нор). Час был уже поздний, без нескольких минут одиннадцать. В доме напротив несколько моих соседей высунулись из окон; все мы вытянули шеи в сторону Амстердам-авеню. Голос, ведущий толпу за собой, зазвучал еще громче, но слова оставались загадкой, а почти всю толпу, марширующую в нашу сторону, всё еще скрывал сумрак. Затем, когда толпа, состоявшая исключительно из молодых женщин, прошла под фонарями, слова, скандируемые ими, стали отчетливее. «У нас есть сила, у нас есть мощь!» – выкрикнул одинокий голос. И грянул ответ: «Эти улицы – наши, вернем себе ночь» [11].

Толпа – несколько десятков человек, но плотными рядами – прошла под моим окном. Я, со своей точки обзора несколькими этажами выше, смотрел на них: их лица вплывали в круги света под уличными фонарями и снова уплывали в темноту. «Мое тело – мое дело, нас ничем не запугать». Я закрыл окно. Снаружи было ненамного прохладнее, чем в квартире. Незадолго до этого я вернулся с прогулки по парку «Риверсайд» – от 116‑й улицы до 90‑х и обратно. Всё никак не холодало, и в парке я неотступно – пока разглядывал собак и их хозяев, а они, казалось, стекались именно на те аллеи, по которым я шел: нескончаемый поток питбулей, джек-расселов, эльзасских овчарок, веймарских легавых, дворняг – гадал, чем объясняется теплынь в середине ноября. Поднимаясь в горку к своему дому, сразу после того, как на перекрестке со 121‑й я перешел улицу, я увидел моего друга. Он жил неподалеку, в двух-трех кварталах от меня, и как раз шел домой из магазина. Я окликнул его, и мы немного поговорили. Он был молод, преподавал на кафедре наук о Земле, четвертый год пребывал в подвешенном состоянии, продвигаясь к tenure, пожизненному контракту: такой путь обычно занимает семь лет. Его круг интересов был шире, чем можно было бы ожидать от человека его профессии, и подружились мы отчасти на этой почве: у него было собственное, весьма категоричное мнение о многих книгах и фильмах, часто противоположное моим; он прожил два года в Париже, где приобрел вкус к модным философам – Бадью, Серру и иже с ними. Вдобавок он был заядлым шахматистом и любящим отцом девятилетней дочери, жившей в основном у своей матери в Стейтен-Айленде. Мы оба сожалели, что из-за напряженной работы можем проводить вместе меньше времени, чем хотелось бы.