Илья решительно подался к двери и, уже зажав в кулаке дверную ручку, обернулся:
– Простите, а что за примета была у вашего Ильи Гуреева, о которой вы мне намекали? Что-то связанное с руками.
– Сказать вам?
– Если можно.
– Об этом здесь никому не известно, Илья Петрович.
– Но ведь вы знаете.
– Пустяки. Я знаю еще кое-что другое, более важное.
– А именно?
– Он жив, Илья Петрович. Илья Петрович Гуреев – ну, тот, которого я знала с трехлетнего возраста – жив и здоров. Между прочим, не хуже вас выглядит.
– Вот как! Он здесь, в Милево?
– О, нет! Он далеко отсюда, вам его никогда не найти.
– Вы снова шутите или говорите правду?
– Снова говорю правду. Впрочем, как вам угодно. Это все, что могу вам сообщить. Да и то по секрету.
***
Кладбище в Милево было единственным. Городок существовал около пяти столетий, был выстроен в петровскую эпоху, тогда же было положено начало и первому погосту. Теперь на его месте, как и на месте последующих, выросли жилые дома, учреждения, питейные заведения и прочие культурные и полезные насаждения коммунистической эпохи, любившей жизнь сильнее смерти. Раз уж нет вечности, так пусть и напоминаний о конце будет поменьше. Последнее Милевское кладбище было чисто пролетарским, ибо первым в чистом тогда поле закопали под ружейную пальбу героев гражданской войны, наводивших порядок в городе, павших от рук несогласных с этим порядком земляков, чьи имена, в отличие от героев, стерлись в памяти Милева.
В церкви, стоявшей в кладбищенской ограде, Илья застал двух тихих согбенных старушек в черных халатах и цветных платочках. Старушки прибирались в храме, перебрасываясь друг с другом словами, сплетенными в клубок, незримый для других. Чужому уху не имело смысла прислушиваться, но Илья, вставший у иконы Богородицы Тихвинской, полной печали и надежды, вздрогнул, едва в их разговоре мелькнуло знакомое имя.
– Нет, Марина баба добрая, чего уж там, – сипло шептала одна из старушек. – Чего уж там, я ее знаю… Как от нее мужик ушел, так, почитай, ни одной службы не пропустила. Серьезная баба, честная.
– Я не знаю, – у второй бабушки, росточком поменьше, голос оказался крепче и внятным. – Ходит и ходит, какое мое дело. Только чего-то ее тут не было, пока мужик при ней был.
– Потому и не было, что был, – проворчала хриплая. – И не он при ней, а она при нем. Поняла? Она тогда в другую церкву ездила, в Пилюши. Бывала в Пилюшах-то? Там батюшка такой высокый, отец Киприан. Ох и длинен, мать, скажу тебе, Киприан этот, ох и здоров! Такому и колокольни не надо, в руках прозвонит – за версту слыхать будет. Была там?
– Была… Он что ж ей, запрещал нечто?
– Вот уж не знаю. Должность, говорят, такая была… хитрая. Его толком и не видал-то никто, мужа этого. Все по командировкам…
– Деловой…
– Деловой, видать, да, а то делопут… Вон у иконы тоже, видать, не простой. Просит Матушку о чем-то, стал как вкопанный.
– Тихо, сюда идет…
Невольные подозрения в том, что имя Марины, судьбу которой обсуждали меж собой старушки, вовсе не случайное совпадение, заставило Илью задуматься. Всякое в жизни бывает, особенно в такой, как у него. А тут еще в храм пришел, не подсказка ли это? Но в чем? Разговор с милейшей Мариной Алексеевной, изъяснявшейся с ним причудливо и узорно, несколько его озадачил. Похоже, нечаянно он попал на человека либо не совсем здорового, либо… Илья улыбался, медленно подходя к бабушкам, старательно делавшим вид, что он им безразличен.
– Здравствуйте!
– Здравствуйте, здравствуйте! – с суровым достоинством пропели в резонанс старушки. – Вы что-то хотели?
– Да, думал, не поможете ли вы мне отыскать могилы родственников. Гуреевы, Петр и Наталья. Скончались в начале девяностых. Если знаете и вас не затруднит…
– Это вот к Ольге Ивановне, – понимающе закивала старушка с чистым голосом, – к ней, она из местных. А я здесь недавно, всего-то лет десять.
– Ольга Ивановна, не поможете?
– Знаю, – просто ответила Ольга Ивановна, – конечно, знаю. Пойдемте, я вас провожу. Сейчас, только накину что-нибудь, а то там зябко…
Не прошло и пяти минут, как они пришли на место. За это время между ними не было сказано и слова, чему способствовал резко усилившийся ветер, шумевший в кладбищенских деревьях, пусть и голых теперь, но звучных треском сухих сучьев и каким-то холодящим сердце посвистыванием, а то подвыванием в путанных меж собой верхушках.
Рука Ольги Ивановны коснулась предплечья Ильи и указала на крашеную в синий цвет ограду, за которой, присыпанные снегом, жались друг к другу два холмика. Старушка опустила голову, выразив так сочувствие и понимание незнакомцу, которого даже имени не спросила, и с ответным кивком Ильи повернулась к нему спиной, чтобы навсегда исчезнуть из его жизни.
Илья стоял у могильной ограды и вглядывался в лица людей, ушедших в мир иной как его отец и мать. Фотографии на одинаковых гранитных стелах запечатлели не старых еще мужчину и женщину, свидетельства о смерти которых или копии этих свидетельств, он не знал, хранились у него дома в ящике письменного стола. Лица, изображенные на памятниках, не вызывали у него никаких чувств, кроме горечи за судьбу человеческую как таковую, не будили никаких воспоминаний, кроме одного, вряд ли имеющего к ним отношение, тревожившего Илью не в первый раз.
***
В то утро, открыв глаза, он обнаружил над собой звездное небо. В небе, покрытым легкой дымкой рассеянных облаков, мутнела луна желтым пластилиновым шариком. Она была слегка приплюснута с одного бока, словно зашвырнули ее туда с земли, и она зависла, приклеившись этим самым деформированным боком к грязноватой сини купола в редких подмигивающих звездах.
Фонарики, подумал он, это фонарики, на которые надо идти. Где свет, там люди. Ему надо к ним. Собственно, это была единственная мысль, которая обнаруживалась. Надо идти к людям. Надо, а он тут разлегся, теряет время. Рассвет близится, следует поспешить. Он был уверен в том, что надо поторопиться. И поднялся на ноги, легко поднялся. И пошел на свет.
А потом полетел. Головой вперед, сумкой по голове. Это он после узнал, что за его плечами сумка, которая въехала ему промеж ушей, как только он приземлился. Склон оказался невысоким, метров пятнадцать, угол под сорок пять градусов.
Он скатился с него, отдышался, помотал головой и огляделся по сторонам. Звезды больше не манили его, луна не звала. Он снова попытался собраться с мыслями, но их по-прежнему не было. Неужели он вчера так надрался, что напрочь отшибло память? Где он сейчас и зачем, что за место и каким ветром сюда его занесло?
Похоже, он слетел с железнодорожной насыпи. Хорошо еще щебня пожалели, когда строили, не то быть ему битым, как бомжу с разборки. Железная дорога – это значит, он куда-то ехал. И что, не доехал? А куда не доехал? И на кой ляд ему вообще куда-то мчаться, у него что, дома нет? Нет, домой нельзя, почувствовал он, вот домой-то как раз и нельзя, потому и железная дорога. Он ощутил это остро, испытав подлинный ужас от этого «нельзя», и понял, что дом для него отныне – болевая точка, запретная зона. Но неужели до того запретная, что нельзя вспомнить, где она, эта зона, находится? Нет, ничего не получалось.
Не мог вспомнить, откуда он, где жил и работал, чем занимался, была ли у него семья. Не помнил, сколько ему лет, кто он и откуда. Чушь какая-то. Он сжал до боли глаза и почувствовал, как покрывается холодным потом.
Можно, конечно, напиться до полусмерти и забыть, что ты вытворял минувшим днем, но, чтобы так, без проблеска… Он сидел на земле, под железнодорожной насыпью, обхватив двумя руками спортивную сумку, на которую положил голову. На нем были джинсовка, легкие брюки и кроссовки, которые он тоже не узнавал. Но самое страшное было в том, что он не представлял себе, как выглядит.
Стояло лето, это не вызывало сомнений. Тепло, распустившиеся деревья и трава вокруг, влажная от росы. Скоро рассвет… Он сунул руку в боковой карман куртки, достал оттуда какие-то бумаги, тупо взглянул на них. Темно, не разобрать. Однако, это выход, первая трезвая мысль, за нее следовало уцепиться. До рассвета он должен что-то предпринять, попытаться прийти в себя. У него еще есть шансы не сойти с ума. Бумаги могут стать его спасением. Бумаги, а еще сумка, в которой вполне может находиться что-то, способное если не прояснить ситуацию, то хотя бы подтолкнуть застывшую память, стронуть ее с мертвой точки. Он встал на ноги, не ощутив дрожи в коленях, развернулся лицом к насыпи и решительно полез вверх, к железнодорожным путям. Силы у него были.
