Илья счел приглашение радушным и не стал раздумывать. Именно это он и хотел сделать, подойти к бревну и пристроиться на другом его конце, вот так же расслабить тело в мышцах, молча откинувшись спиной к забору и, может быть, на минуту-другую прикрыть веки, дав покой глазам, не находящим вокруг отрадных для сердца картин.

– Расслабься, в думах своих расслабься, – узкоглазый хитрец говорил так, словно утешал самого себя, любимого, глядя в никуда и созерцая нечто, – отойди от них и закрой глаза. Все у тебя хорошо, ты жив. Закрой глаза, чтобы отпустить мышцы, пусть и они отдыхают. Закрой их и порадуйся тому, что вокруг тебя, тому, что ты сегодня уже видел. Лес, необъятный лес в высоких соснах. Небо, синее бездонное небо в легких облаках, и солнце. Над тобой светит солнце. Оно такое же, какое надо всеми. Ты один из всех, но ты не одинок. Нет, ты не одинок, ты с Богом! Ты с Богом, ты человек и живешь на земле, чего же тебе еще? Что тебе надо знать? Над тобой светит солнце, потому что ты жив, под тобой твердая почва в мягкой зелени трав, а вокруг поют птицы. Ты здоров и полон сил, чего же тебе еще, можно ли желать большего? – Абориген тихо вздохнул и медленно, с шумом ветра в кронах сосен выпустил воздух из легких, сладко и долго, по-кошачьи, потянувшись в суставах.

– Сегодня хороший день, – твердо произнес он. – Нам с тобой повезло, парень, сегодня хороший день!

– Пожалуй, – согласился Илья, встречая раскрывшимися заново глазами повеселевшее небо. – Только немного странный.

– Странный от слова странник. Все мы в этой жизни странники, приходим и уходим. И ничего странного, необычного в этом не видим. Скорее наоборот, хоть это и вправду чудо, – и без паузы, буднично и естественно, как старому другу, странник предложил страннику выпить чаю. – Чай пить будешь? Говори просто, что пришло в голову. Первым что пришло, без раздумий. Ты не в бане, никто тебя тут парить не будет. Вопрос легкий, ответ на него еще легче, в одно слово. Можешь так?

– Могу, вроде…

– Конечно, можешь. Не все могут, далеко не все, но ты можешь, я знаю. Ты живой, тебя солнце радует. Смотри, какое солнце, оно тоже живое! Чай пить будешь?

– Буду!

– Ответ мужа! – ладонь аборигена с силой пришлепнула бревно, войдя в него, как в смолу, слившись со старым деревом – Думаешь, я тоже странный, как твой день? Правильно думаешь, чай полезный напиток. А меня зовут Китайцем. Догадываешься почему, правильно? – Лицо, обращенное к Илье, характерно сощурилось, исключая трактовки. – И еще я пью чай без сахара, зеленый и горький. Чтобы правда в меня шла как есть, в сахаре не слипалась. Сладкой правды ведь не бывает, верно? – Китаец оторвал руку от бревна, и Илье почудилось, что трехметровый огрыз ствола мертвой сосны в обхват толщиной, вросший на четверть в землю, шатнулся за этой рукой, судорожно вздрогнул под ним, как человек, попавший под разряд электрического тока. – Пойдем в дом, пока нас не поняли.

Илья поднялся синхронно с Китайцем и, покосившись на бревнышко, прошел следом за ним в калитку грубого забора, прятавшего до окон невысокий старый дом, утопавший по сторонам от крыльца в каком-то вьющемся светло-зеленом кустарнике, похожем на лиану, с жесткими плотными листьями в мелких, как у ножовки, зубцах. Розоватые цветки, разбросанные по лиане в ее переплетенных в косы побегах, источали неясный приятный аромат.

– Лимонник, – кивнул на кустарник хозяин, – чистый природный стимулятор. Улучшает зрение, повышает работоспособность. Много что делает, но много нельзя. Эликсир жизни, что ты хочешь… Сорви листочек, съешь.

– И что будет?

– Хуже не будет.

– А лучше?

– Тоже вряд ли. Но это сейчас, потом в кровь войдет. Будешь кушать часто, жить станет веселей. Сок, настоечка – самое то, лучшее средство от печали. Я тебя научу, если захочешь. Проходи, не стесняйся…

В доме Китайца оказалась единственная комната в голых с трех сторон бревнах из темного дерева, вычищенных до блеска и проложенных меж собой аккуратно подбитой льняной паклей. Четвертую сторону этого бокса скрывала желтая ширма – с потолка до пола, от стены до стены, – сшитая из кусков плотной материи. В одном из бревенчатых углов красовался шкаф неописуемых цвета и конфигурации, явно ручной работы под старину, подобранный, должно быть, кем-то в конфискационном магазине налоговой полиции, где отыщется и не такое. Посреди длинной стены, от окна до окна, занавешенных цветными узорными тряпочками в символических разводах арабской вязи на две трети от подоконников, стояла застеленная темно-серым пледом деревянная кровать, угловатая и простая по форме, которой было далеко до эстетических причуд шкафа. У круглого стола, занимавшего почетное место посреди дома, были три ножки, образующие равносторонний треугольник. На столе стоял внушительных размеров фарфоровый чайник, расписанный невнятно и замысловато, и два бокала ему под стать, тоже фарфоровые и в орнаментах. Поодаль – два канцелярских стула на трубчатой железной основе, один из которых гостеприимный Китаец тут же схватил и приставил к столу, мягким жестом предлагая его Илье.

Илья послушно присел, между тем странный абориген ловко наполнил бокалы содержимым двухлитрового гиганта, легкой бабочкой вспорхнувшего над столом.

– Хороший чай, – заверил он, – холодный, – и подтащил к столу второй стул. – Пей и радуйся жизни.

Напиток оказался не просто холодным, а очень холодным, чуть ли не ледяным. Илья отхлебнул из бокала – полынь полынью.

– Не нравится? – Китаец сочувственно смотрел на него, заметив первичную реакцию. – Говори как есть, я не обижусь.

– Не нравится, – признался Илья, с сомнением поглядывая на хозяина дома, лицо которого выражало безмятежность.

– А ты все равно пей, он полезный. Печень чистит, душу лечит. У тебя душа не болит?

– Есть немного.

– Это хорошо. Черствая душа не болит, мертвая, а живая должна болеть. Все пройдет, пей и радуйся жизни.

– Я пью.

– Мало пить, надо радоваться. Делай как я, – Китаец просмаковал глоток своей горечи и сомлел в удовольствии, будто похмельный пьяница со второй стопки. – Редкая вещь, если пить с умом. Силу дает! Больше не буду говорить, твоя очередь. Теперь ты говори, я стану слушать. Хочешь, сам за тебя скажу, если тебе трудно.

– Не стоит. Я скажу тебе мало, но это все, что я знаю.

– Хорошо.

– Думаю, ты не удивишься.

– Как скажешь.

– Но сначала ответь мне на один вопрос, странный вопрос.

– У странников все вопросы странные, – развел руками абориген, – других нет!

– Верно… Тогда так: почему ты позвал меня – там, на улице, – зачем пригласил к себе? Я что, похож на тебя?

– Не знаю, зачем. Все мы похожи друг на друга и все разные. Но ты хотел спросить о другом… Эти зачем и почему тебе без разницы. Этот вопрос совсем не странный, он слишком логичен. Задай тот, который хотел. Или хорошо помолчи, я услышу.

– Слушай, – сдался Илья. – Раз такой шустрый, то слушай. Ты сможешь мне помочь?

– Я – нет. Но Тот, кто тебя слышит, поможет тебе. Молчи громче!

Вот он и молчал, семь лет кряду молчал без проблеска опознания себя как Ильи Гуреева. С того самого момента, как познакомился с собой через паспорт, обнаруженный в кармане, когда пришел в сознание под откосом железнодорожной ветки, приведшей его в незнакомый пыльный поселок, где он и обосновался, постепенно ориентируясь во времени и собственной личности. За это время выяснилось и много, и мало. Навыки рук и мозга, умение общаться с себе подобными – все это, бесспорно, принадлежало ему и раньше, когда он был где-то еще, а может и кем-то еще, другим человеком, носящим иное имя и не подозревающим ни о каком Милево из-под Тамбова.

Почему он был так напуган этим Милево, когда очнулся, словно натворил там невесть чего и сбежал? На всякий случай он был осторожен и теперь, хотя за минувшие годы первобытный ужас сменился страхом, потом и страх отступил, стушевался под натиском новых событий и обстоятельств, превратившись в тайный постыдный грех, о котором просто не хотелось думать, и который был забыт в силу инстинкта самосохранения. Порой его захлестывало темным ужасом неведомого прошлого, куда по-прежнему не было доступа, и тогда что только не лезло в голову, каких только безумных предположений он, дитя безумного века, не делал, представляя себя то маньяком, отравившем своих родителей, чтобы завладеть домом, а потом, после удачной пластической операции, скрывающимся от правосудия за второй своей личиной, то сбежавшим из дурки олигофреном, укравшим чужой паспорт и возомнившим себя новым фраером, свеженьким и здоровым.