– Ты готова, Сэйнн? – спрашивает она. Спрашивает только у меня, смотрит только на меня, как будто мы здесь вдвоем.

– Да, – отвечаю я, и на секунду, всего на секунду, мне хочется сорваться с места и бежать. Опрокинуть стол, и пусть пламя никому не нужных свечей отведает на вкус человеческой плоти. Но я остаюсь сидеть и, когда золотистая жидкость вливается в мою кровь, задерживаю дыхание – в этот момент всегда такое чувство, как будто я лечу вниз на очень высоких качелях. Руку, а потом и все тело заполняет приятное, успокаивающее тепло. Герцен что-то ищет на столе, а потом клеит мне на сгиб локтя не обычный пластырь скучного бежевого цвета, а детский, разрисованный цветными рожками с мороженым. Как это мило. Она всегда что-нибудь такое делает.

Кроме ощущения тепла и золотых искр в глазах во мне мало что меняется. Сердце начинает биться чуть медленнее и ровнее, цвета вокруг не такие резкие, будто на них наложили мягкий фильтр, запахи тоже становятся не такими сильными, сливаясь в один аромат большого, помпезного торжества – цветов, дорогого парфюма, паркетной мастики и еще какой-то холодной пустоты, – так пахнет опустевший зал театра после того, как огни погашены и публика разошлась по домам. Я пару раз глубоко вздыхаю, потом начинаю прикидывать, что куплю себе на ту сумму, которую мне переведут в этом месяце. Наверное, какие-нибудь гаджеты из серии «умный дом» – терпеть не могу быт и приветствую все, что его облегчает.

Вечер подходит к концу. Слава богам! Слава Дискордии, которая подарила мне мое темное сердце! С ним у меня теперь та жизнь, о которой я в детстве даже не могла мечтать.

Ведь быть почти человеком можно по-разному.

«Ты монстр, Сэйнн, – повторяла мать каждый раз, когда ее вызывали в детский сад, а потом в школу. Отец не ходил, у него всегда появлялись какие-нибудь срочные дела. – Ты не человек. Ты монстр».

Она была права. Просто ни она, ни я тогда еще об этом не знали.

В детстве я была ходячей бомбой невероятной разрушительной силы. Меня выводила из себя любая мелочь, я срывалась от одного слова или даже взгляда, брошенного в мою сторону, крушила все на своем пути, била и кусала всех, до кого только могла дотянуться. Я могла запросто наброситься на другого ребенка в саду или на прогулке в парке, разнести в щепки игрушечный домик или растерзать мягкую игрушку. Никакие уговоры и наказания не помогали – моя ярость была такой сильной, что никто не мог со мной совладать. Одногруппники пользовались этим и скоро научились делать так, чтобы я срывалась как можно быстрее. Они трогали мои волосы, прятали мои вещи, отбирали мою еду. Все это доводило меня до безумия.

Когда мне было около четырех, я ударила одного из мальчиков в группе головой об стену, так что он потерял сознание, а с потолка отвалился кусок штукатурки. После этого из садика меня выгнали, а родителям сказали, что мне нужна помощь «специалистов». Началась бесконечная череда разговоров на кожаных диванах у каких-то бородатых мужиков с дипломами в золотых рамочках и участливым, отеческим взглядом, тесты с бесформенными пятнами и странные вопросы – почти всегда одни и те же. Есть ли у меня воображаемые друзья? Не трогал ли меня какой-нибудь взрослый дядя под платьицем? Не боюсь ли я спать одна в комнате? Последний вопрос меня всегда ставил в тупик. Я не понимала, чего можно бояться, когда вокруг никого нет – эти минуты были лучшими в моей жизни.

– Сожалею, но этот случай выходит за границы моей компетенции, мефрау Мартенс, – сказал один из «специалистов» моей матери, пока я ждала в коридоре. – Мы имеем дело с ярко выраженным девиантным поведением, которое, вполне возможно, связано с психическим расстройством. Я рекомендую вам обратиться к врачу. У меня есть знакомый, я могу договориться о приеме…

Я понятия не имела, где находятся «границы компетенции» и почему мое поведение не просто плохое, а «девиантное», но упоминание врача меня насторожило. Мои родители тогда не последовали совету – как раз родилась моя сестра, поэтому им было не до меня, и я целые дни проводила одна в своей комнате, откуда меня выпускали только поесть. Это было не то чтобы очень хорошее время, но дома, по крайней мере, была только мать, занятая ребенком, а отец почти все время проводил в мастерской, так что меня оставили в покое.

Потом началась школа, и каким-то чудом я даже попала в обычную, не для детей с отклонениями, но там я снова оказалась среди людей, и ситуация повторилась. Только теперь я была взрослее, сильнее и соответственно опаснее. После того как я воткнула учительнице в руку ножницы, которые стащила с ее стола, меня увезли в больницу. Там я впервые познакомилась с нейролептиками – болючими уколами, от которых тело становится безвольным, как у куклы, а мозг превращается в вязкий кисель, и с противными таблетками, которые обязательно нужно было принимать под надзором медсестры и после этого показывать ей рот. Это было унизительно. Из больницы меня не выпускали, а от лекарств у меня почти не оставалось сил и ничего не хотелось, даже есть.

Тогда я поняла, что надо действовать по-другому. Надо сделать вид, что я приняла правила игры, надо научиться прятать свою ярость, действовать исподтишка, иначе мне не выжить.

Я начала подробно расспрашивать всех этих дядечек и тетечек с дипломами о том, как мне следует себя вести, а потом выполняла их советы. Скоро на меня просто нарадоваться не могли и очень гордились таким прогрессом.

Через какое-то время меня вернули в школу, и там я обнаружила, что учиться интересно, а еще – что совсем не обязательно бросаться на одноклассника с кулаками, если он сказал какую-нибудь гадость, не обязательно грубить учителям, потому что от этого потом одни проблемы. Гораздо интереснее сделать так, чтобы виновный сам себя наказал. Я еще ничего не знала о своей природе, но уже заметила, что могу заставить обидчиков затеять между собой драку, сделать так, чтобы самые тихие девочки вцепились друг другу в идеальные локоны и ругались, как пьяные матросы. Я не понимала точно, как мне все это удается, – сначала я чувствовала, как внутри меня поднимается волна злости, гигантская, сильная, потом она оказывалась снаружи, прямо передо мной, мою жертву окутывала темная дымка – а после начинался хаос, но к тому времени я уже успевала скрыться, так что на меня никто бы и не подумал. Однажды мне даже удалось провернуть такой трюк со взрослыми. Госпожа Розенберг, преподаватель истории, толстая розовощекая дама, похожая на поросенка, сломала нос господину ван Свитену, тощему долговязому математику, потому что решила, что он как-то неприлично на нее посмотрел. Обоих я потом больше никогда не видела. А все потому, что не надо им было подшучивать над моей мятой и слишком большой рубашкой – родители покупали мне одежду в секонд-хенде, а пользоваться утюгом, как и почти всей техникой в доме, отец мне запрещал.

Все это развлекало меня в однообразных школьных буднях, но радости не доставляло. А в тот день, когда погибла Виктория, я окончательно поняла: я – другая. Я не человек. Мне нужна помощь, нужны ответы, но люди в белых халатах не могут мне их дать. Они могут сделать только хуже. И я стала ненавидеть врачей.

Утром мы с Карелом пьем кофе на Кампо-деи-Фиори и лениво наблюдаем за людьми, пришедшими на рынок. Вокруг полно народу со всего мира – местные, туристы, люди, приехавшие в столицу из окрестных деревень, и даже целая группа японских школьников. Я провожаю их взглядом, потом сосредотачиваюсь на важной задаче: макнуть в кофе краешек миндального печенья и успеть откусить до того, как оно размокнет.

– Прикинь, как это – всю жизнь прожить в одном городе, – вдруг говорит Карел. – Смотреть на одни и те же дома, ходить одними и теми же улицами. А потом по одной из них тебя увезут на кладбище. Все. Finita la commedia.

Пока я обдумываю такую перспективу, он добавляет:

– Честное слово, если бы всю свою жизнь я ходил на рынок продавать сувениры туристам, я бы однажды сошел с ума. Достал бы где-нибудь ствол и перестрелял бы их всех.