– Нет. Чихота нападала да нос закладывало.
– Сегодня суббота по календарю?
– А, нам-то какая разница?
– Дома я бы на танцы пошёл. Диск-жокеем хотел заделаться, да в армию призвали…
– И правильносделали, человекомстанешь.
– А там я бы кем был?
– Козлом прыгающим.
– Скажешь ты, козлом прыгающим. Планы у меня были стоящие.
– А у нас всегда планы хоть куда, а на деле одна ерунда.
– Ну! Стихами заговорил. Сбренчи, Рустам, на дорожку что-нибудь стоящее.
Сержант Садыков вынул из чехла семиструнку, подкрутил барашки и, всей пятерней ударив по струнам, хрипловатым голосом под Высоцкого запел:
На братских могилах не ставят крестов,
И вдовы на них не рыдают,
К ним кто-то приносит букеты цветов,
И Вечный огонь зажигает…
– Здесь раньше вставала земля на дыбы, – подхватили Дектярев и Миша Ларин.
Подполковник Кузнецов взволнованно замер, слушая слова песни. Столь ясно прорезались в памяти шумные московские улицы восьмидесятого года. Он был в отпуске, угодил на московскую Олимпиаду и совершенно случайно проходил 25 июля по той улице… Кто-то снимал чьи-то похороны, потом он узнал – датчане. Из дома вынесли гроб, и он услышал чей-то шёпот: «Всех кинооператоров послали на Олимпиаду, а Высоцкого заграница снимает. Наши потом золотом заплатят за эти кадры. Ох уж эта простота – Россия!» Он протиснулся через толпу, увидел знакомые из кинореклам сумрачные лица знаменитых артистов, слёзы на глазах Михаила Ножкина. В осыпанном цветами гробу лежал действительно Владимир Высоцкий…
Десантники допели песню. Садыков последний раз провёл ладонью по струнам, прозвучал последний аккорд… Кузнецов встряхнулся и подошёл к группе солдат, окружавших Самошвили, прислушался к разговору, посмеиваясь, спросил:
– Кацо! Рассказываешь, как в прошлый раз немытым виноградом объелся? Надеюсь, сегодня не перебрал? Смотри, в воздухе и стульчик не поможет.
– А ведёрко? Ведёрко-то все равно есть, товарищ командир!
– Даст тебе Литвиненко ведёрко! Вылетишь в космос вместе со стульчиком и ведёрком в обнимку!
Грохнул взрыв смеха знавших историю о стульчике десантников. Афганец Ахмат оживлённо переводил последнюю фразу ухмыляющемуся товарищу. Любивший поесть, Кацо частенько «страдал животом». Сообразительный грузин смастерил удобный стульчик, на котором мог часами высиживать в туалете. В первую свою операцию он прихватил и стульчик, верно рассчитав, что ему он непременно пригодится в полёте. Разгневанный Литвиненко чуть было не выкинул в открытую дверь самого Самошвили вместе со стульчиком – так был возмущён независимой позой сидящего на своём стульчике грузина, но на его, Литвиненко, ведре. Теперь Кацо заранее высиживал положенное время в туалете, готовясь к предстоящим вылетам. Новый стульчик оставлял на базе, конфликтовать с Юрием он не хотел. Кузнецов поздоровался с афганцами.
– Опять вместе, Ахмат? А это кто?
– Хасан, работает со мной, стоящий парень. Да вы же его знаете! Помните операцию на Айлихеле, он тогда пулемёт подорвал?
– Да, такое не забывается… – «Начпо» протянул руку и второму, признав парня по зарубцованным меткам на лице, повернулся к Ахмату:
– Как дела, как жизнь, что новенького?
– Как вы говорите, русские? Дела как в Польше, тот и пан!
– Нахватался ты поговорок… Середину-то пропустил! Надо говорить: «у кого больше, тот и пан». Подскажи, Ахмат, где лейтенант Кудрин обретается?
– На соседнем вертолёте со своей ханум прощается.
На подкосе вертолёта, подальше от людских глаз, присела Оля Данилова, а на заднем колесе примостился лейтенант Кудрин. Девушка исподлобья взглянула на него, попыталась улыбнуться, задобрить его, но Кудрин отвёл глаза в сторону, отрицательно мотнул головой.
– Олежка! Что тебе стоит взять меня с собой? – с мольбой вновь заговорила она. – Я ведь не какая-нибудь мамина дочка… и стрелять меня Садыков научил…
– Нет, Оленька, нельзя, в сотый раз тебе говорю… Не женское дело по горам лазить.
– Тоже мне, знаток! Да вы без нас и Отечественную войну бы не выиграли. Задаёшься ты, милый. Не возьмёшь – пожалеешь.
– Тогда другое время было и война другая – народная.
– А здесь интернациональная, – протянула жалобно она.
– Вот я и говорю, сиди в санчасти и не рыпайся.
– Грубиян ты, Олежка, не буду с тобой разговаривать.
– Будешь, не каждый день на операцию провожаешь.
– Кудрявенький ты мой, возьми меня с собой и там, в горах далёких, назовёшь меня женой. Олежка, возьми, на руках буду носить!
– Что, и в ЗАГС понесёшь?
– Понесу, возьми…
– И на шею себе посадишь?
– Посажу…
– Не возьму!
– Ну почему?
– Нет возврата к матриархату, Оленька! Ты меня и в ЗАГС понесёшь, и на шею посадишь, домохозяйкой сделаешь, а потом… рожать заставишь?
– Фу, лейтенант Кудрин! Я тебе припомню твоё зубоскальство! Не возьмешь – замуж не пойду… За Кацо выйду, он давно ко мне присматривается.
– В тебя все мои ребята чуточку влюблены, я не ревнивый. А за меня пойдёшь! Ещё как пойдёшь, ласточка ты моя!
– Не подлизывайся, Олежка… Ну что тебе стоит?
– Нельзя, Ольга, Матвеев полетит, мы быстро вернёмся. Послушай лучше, как ребята поют! Самошвили, Садыков! Спойте что-нибудь весёлое на прощание.
Лукаво взглянув на влюбленную парочку, сержант ударил по струнам, а Кацо, откинув автомат и скинув с головы панаму, закрутился в лихом горском танце:
Если б я был султан, я б имел трёх жен!
И тройной красотой был бы окружён!
Но с другой стороны при таких делах…
Нужно мне их кормить… Ах, спаси Аллах!
Не очень плохо иметь три жены…
– Но очень плохо с другой стороны, – рявкнули с десяток глоток десантников.
Ольга рассмеялась, ласково взглянула на Кудрина, но вспомнила о своём споре, тут же надула губки и обратилась за помощью к подошедшему подполковнику Кузнецову:
– Товарищ подполковник! Как начальник политотдела посодействуйте, прикажите ему, чтобы он меня взял!
Не понявший сути их разговора, «начпо» неопределённо махнул головой и хмыкнул:
– Не имею такого права, Оля, это дело добровольное.
– Я ему и говорю, что сама хочу, а он мне: не возьму да не возьму… Прикажите вы ему, я же добровольно…
– Да куда взять-то приказать? Замуж, что ли? Странно, что он от такой девушки отказывается. Сейчас, Оля, я ему мозги пропесочу, – сквозь смех произнёс Кузнецов.
– Ну, вас, мужиков, вечно с этими шуточками! Товарищ подполковник, прикажите взять на операцию. Что вам стоит?
– Здесь, Оленька, япас, вотеслибызамуж…Серьёзно, говоришь? А если серьёзно, Ольга, мужское дело – воевать! Не спорь, попрощайтесь по-доброму, и благослови нас на удачу. Олег, нам пора.
Кудрин кивнул и демонстративно протянул ей руку. Она нехотя выдернула свою маленькую ладонь из его руки и прошептала:
– Я буду ждать, я люблю тебя!
«Начпо» резко повернулся к построившимся в две шеренги десантникам и буднично проговорил:
– Грузимся, ребята! Пятнадцать человек во главе с Садыковым на ведомый вертолёт к Ваканову, радист и фельдшер – на ведущий. Ахмат и Хасан, вы летите со мной и лейтенантом Кудриным.
* * *
Усман Алиханов неторопливо расчесал свою седую бороду, выдернул пару серебристых волосков и, дунув на них, долго следил слезящимися глазами, как они падали. Волоски затерялись в ворсе персидского ковра. Он нагнулся, пытаясь их найти, и чуть не упал от прилива крови, ударившей в голову, тоскливо подумал: «Постарел, Усман, постарел. Как эти волоски, затерялись мои годы в вихре бесплодной борьбы, – посмотрел в осколок зеркала и недовольно поморщился. – Да, годы ушли, был Усман-хан, теперь просто гражданин Алиханов, восьмидесятилетний старик, без дома, родных и близких… На склоне-то лет! О, Аллах! Верни на путь истинный моего единственного сына Ахмата, который предал дело отца, переметнулся к горлопанам Бабрака Кармаля. Верни мне всего на миг из всех моих жён одну только Лизу, ту весёлую русскую русалку, которая повстречалась мне в пору моей молодости. Прости мне, Всемогущий, если скажу правду, что любил её больше тебя».
