© Шпак М.Е., 2022

– Мамка! Мамка! – бежал, смешно размахивая ручонками, чумазый малыш. Круглое личико его было чёрным, то ли от загара, то ли от грязи, а может, от всего сразу Шорты его держались на одной лямке, да и та всё норовила сползти с худенького плечика, и он, пытаясь её удержать, время от времени высоко поднимал согнутый локоть правой руки, безуспешно пытаясь вернуть непослушную лямку на место. Выбежав на крыльцо и не увидев никого в ограде, он, радостно неуклюже подскакивая, перебежал весь огромный двор, поднимая голыми ножонками пыль и распугивая кудахтающих от негодования куриц, нырнул между двумя столбами, оставшимися от истопленного в зимнюю стужу сарая, и оказался в поле, где мать с двумя дочерьми, Лёлей и Валей, окучивали картошку. Причём работали, как, впрочем, и всегда, только мама с Лёлей. Валя же их развлекала: она пела, слегка пританцовывая между цветущим ровными рядами картофелем:

– У дороги чибис, у дороги чибис, он кричит, волнуется, чудак. Ах, скажите, чьи вы, ах, скажите, чьи вы и зачем, зачем идёте вы сюда? – Её голос, чистый и звонкий, далеко разносился в это раннее летнее утро 1950-го года.

– Небо голубое, луг шумит травою, ты тропу любую выбирай! – весело пела восьмилетняя Валя, и невдомёк было и ей, и сестре Лёле, и маленькому Кольке, и даже матери, что уже меньше, чем через полгода, в конце ноября, всю их жизнь перевернут три пригоршни ржаной муки, унесённые матерью с пекарни, где она тогда работала.

– Это – нам с тобою, всем нам дорогое, это наш родной, родной любимый край! – пела счастливая Валя.

Мать удивлялась: откуда у дочери такой талант? Она не помнила, чтобы в её семье кто-то пел, тем более так! Да и не до песен особо было. Война вот только пять лет как закончилась, голод ещё не отпустил. Ни отца, ни даже похоронки на него они так с войны и не дождались, только странная бумажка – «пропал без вести». Валя тогда не понимала, как это – «без вести» – без весточки что ли, не оповестил никого или как?!

– Мамка! – бежит, запыхавшись, Колька. – Мамка! Там чайник кипит уже горбом!

– Прямо горбом? Ну пошли пить чай, – смеётся мать, и Валя смеётся, громко, звонко.

Она вспомнила, как, года три назад, вися на заборе и по обыкновению, весело напевая, она сама зазывала всех соседей, проходящих мимо её двора:

– Дядь Петь, дядь Вась, заходите, мамка самовар поставила!

«Дядь Петь и дядь Вась» радостно благодарили певунью, но не заходили, знали, что Варвара, мать Вали, как, впрочем, и все в деревне, заваривала «чай» из морковной ботвы. А «дядь Петь» ещё и иной раз достанет из кармана кусочек сахара, обтряхнёт махру и угостит девчушку! А однажды принёс целую сахарную голову! Это они так называли большой прессованный, как камень, кусок сахара. Варвара отнекивалась, не хотела брать, а он говорит:

– Бери! Тебе что ль даю? Детям!

Валя помнит, как мать, держа осторожно, как драгоценность, сахар в ладони левой руки, правой резким движением тупой стороной лезвия ножа дробила эту сахарную голову на кусочки поменьше, чтобы на несколько дней хватило, делала она это неторопливо, очень аккуратно, чтобы не рассыпать ни крошечки. Это называлось «пить чай вприкуску» – кипяток они наливали в блюдечко, макали туда сахарину, причмокивая, обсасывали её и запивали, звучно прихлёбывая, горячим чаем. Вкуснее этого ничего не было!

Валентина и теперь, спустя вот уж семьдесят лет, часто пьёт чай, прихлёбывая из блюдечка, говорит, так вкуснее.

Даже сейчас, сидя за столиком в купе поезда, она заварила себе крепкий чай, хорошенечко сдобрила его молочком.

Это была ею же самой и придуманная когда-то целая чайная церемония: кружка обязательно должна быть с глубоким блюдечком, и с добавлением молока чай обязательно должен был перелиться немножко в блюдечко, нужно было, чтобы кружка была абсолютно полная, с горкой, плюс ко всему должны быть соблюдены все пропорции крепости и цвета чая с молоком! Только у неё получался такой вкусный чай! Когда ещё жив был её муж, Женя, он частенько подшучивал над ней, и как только она отвернётся, тут же отхлёбывал чай из её кружки! О, как она сердилась! Всё, чай был напрочь испорчен! Долить кипятка – чай будет не таким крепким, долить молока – чай будет не таким горячим! Его это забавляло, но был и чисто меркантильный интерес – он знал, что она отдаст этот чай ему, а себе пойдет наколдовывать новый.

Под монотонный стук колёс Валентина прихлёбывала горячий чай, подложив под кружку льняную салфетку и слегка придерживая её, чтобы та не скользила по пластиковому столику купе.

Стук вагонных колёс нисколько не казался Вале однообразным, нет. Если внимательно прислушаться, то в этом звуке можно легко уловить практически любую мелодию. Вот и сейчас поезд с лёгкостью аккомпанировал ей: «Стою на полустаночке, в цветастом полушалочке, а мимо пролетают поезда. А рельсы-то, как водится, у горизонта сходятся, где ж вы, мои весенние года? Где ж вы, мои весенние года?» – мурлыкала про себя Валя, вспоминая, как она пела эту песню когда-то со сцены её родного деревенского клуба.

Она улыбнулась своим воспоминаниям, пробегающим в её голове, как кадры киноленты.

Пела Валя всегда, сколько себя помнила. Петь для неё всегда считалось так же естественно, как пить, есть, дышать, жить. Никогда не учась в музыкальной школе, абсолютно не зная нотной грамоты, она пела душой, ловила все музыкальные оттенки на слух, и он её никогда не подводил. Все, кто слушал певунью, поражались её несколько грудному глубокому бархатистому голосу с мягким и объёмным тембром. Ноты она брала сразу чисто и точно, а не «подъезжая» к ним, как бы примериваясь.

– Зыкина наша! – с гордостью говорили односельчане.

Жили всегда бедно. Она хорошо помнила эту бревенчатую избу, состоящую из одной большой комнаты, добрую половину которой занимала печь. За печью был небольшой закуток, где, как водится, жил домовой. Маленькая Валя слышала изредка по ночам, как он шуршал, перебирая веточками метлы да покряхтывал. Он, видно, сердился, что метлу опять поставили неправильно – надо было палкой вниз, а веточками кверху, так старики говорили. Валя его не боялась, знала – он добрый, избу оберегает от напастей всяких. У маленького окна стоял огромный стол, больше напоминающий клетку. С трёх сторон стены его были наглухо зашиты фанерой, а центральная часть – узкими рейками, выкрашенными в голубой цвет. Под столом жили куры. Ну как под столом. Чаще они бродили по всей избе, отчаянно кудахтая, когда Валя веником пыталась их вымести летом на улицу, а зимой под стол, в импровизированный курятник. У неё это плохо получалось, куры жили своей жизнью, отдельной от Вали, и вовсе не собирались ей подчиняться.

Да, жили бедно, не было ни патефонов, ни грампластинок, но была чёрная тарелка радио на бревенчатой белёной мелом стене комнаты. О, какое это было счастье – слушать концерты Лидии Руслановой, Марии Мордасовой, Майи Кристалинской, Гелены Великановой, Нины Дорда… Она знала все их песни наизусть.

А потом пришёл ноябрь… Она не понимала, куда и почему увозят маму?

Уткнувшись носом в маленький пятачок, отвоёванный подушечкой указательного пальца и тёплым дыханием у напрочь замороженного оконца, Валя видела, как мать в сопровождении какого-то хмурого неказистого мужичка, ступив на откинутую металлическую подножку, влезла в крытый брезентом кузов грузовика. Машина, дёрнувшись, медленно развернулась, и девчушка увидела сидящую на боковой скамейке съёжившуюся маму. Уже через мгновение брезент тяжело опустился, и грузовик, отчаянно пробуксовывая в глубоком снегу, двинулся вдоль улицы.

Валя изо всех сил пыталась сдержаться, чтобы не напугать маленького Кольку, но у неё ничего не получилось. Сквозь слёзы, всхлипывая всё громче и вздрагивая плечиками, она видела, как машина, в клубах морозного дыма проехав до угла улицы, скрылась за поворотом. Рыдала Валя уже во весь голос. Колька пискляво вторил ей, извиваясь и выдёргиваясь из крепких рук какой-то тётки, всё порываясь куда-то бежать. Только Лёля не плакала, но не потому, что ей не было страшно, нет, она просто не умела.