– Папа! – крикнула женщина. – Папочка, родной, ты живой?!
Он ничего не ответил ей, только стоял и улыбался. Отец выглядел таким, каким Катя запомнила его, молодым, крепким, весёлым. Белая рубашка с коротким рукавом, светлые волосы, аккуратно зачёсанные назад, часы на руке и добрая улыбка. Он постоял немного, посмотрел вокруг, ещё раз улыбнулся и, помахав дочери рукой, пошёл в обратный путь. Катерина хотела приблизиться к нему, догнать, обнять, поблагодарить за всё, сказать то, чего не успела сказать при жизни, но не смогла. Её новое жилище было словно закрыто прозрачным стеклянным куполом, из которого не было выхода. Какая-то неосязаемая преграда не позволяла ей выйти на дорогу, по которой уходил отец. Ей хотелось упасть на землю и рыдать от отчаяния и бессилия, но она поняла, вернее, почувствовала, что здесь так нельзя. Тут другие правила и ей только ещё предстоит их понять и принять. Одно она знала теперь наверняка, здесь куда хочешь – не пойдёшь. И снова наступила ночь.
От яркого света Катя открыла глаза. Она не сразу поняла, где находится, и что с ней произошло. Её знобило, сильно хотелось пить. Она увидела врачей и самого зав. отделением, которые с удивлением смотрели на неё. Чуть дальше толпились медсёстры и сиделка Кирилловна. Зав. отделением посмотрел на часы и сказал вполголоса:
– С возвращением, сударыня. Мы уж и не чаяли… Живуче женское племя!
Он пощупал у больной пульс, потом строго сказал присутствующим:
– Что уставились? Не в зоопарке…! – Затем, взглянув на Кирилловну, сказал, – Дайте ей воды. Я позже зайду.
Катя чихала не переставая, пока сиделка не подала ей стакан с водой.
– Ничего, деточка, это скоро пройдёт… – успокаивала её Кирилловна, – Так всегда бывает, поверь мне, я за сорок лет всякого насмотрелась.
Катерина постепенно приходила в себя, озноб прекратился, лишь немного кружилась голова.
– Спасибо, – сказала женщина, возвращая пустой стакан сиделке.
– Ну что, побывала дома? – прищурясь спросила Кирилловна.
– Что? – опешила Катерина, – Вы это о чём?
– Об этом самом… – улыбалась Кирилловна, – Здесь многие через это прошли и ничего… Многие-то не вернулись, там остались.
– Где это… Там? – осторожно спросила Катя.
– На том свете, девочка, где же ещё… И на твою долю выпало, да знать время ещё не пришло, вот тебя и вернули.
– Но меня там никто ни о чём не спрашивал…
– Кто же о таких вещах спрашивать-то станет? Вернули – вот и радуйся.
– Мне особенно радоваться нечему, да и жить больше не хочется.
– Что ты! – замахала руками сиделка, – Господь с тобой! Такая молодая, жить да жить ещё! Детки-то есть у тебя?
– Нет у меня деток…. И мужа нет…
– Так родишь ещё! Сколько тебе годков?
– Тридцать пять.
– Родишь. Говорю тебе, родишь… Помяни моё слово!
– Я спросить хочу, – начала Катя, – Почему вас все Кирилловной зовут? Имя-то у вас какое?
– Да какие у нас имена, – махнула рукой сиделка, – Сиделка, санитарка – известное дело! Подай, прими и выйди вон. Вообще-то Марией крестили, да. Можешь звать меня Мария.
– Просто Мария? – улыбнулась Катя.
– Мария, Мария, как есть Мария! – засмеялась женщина.
– Как живёшь, Мария? Родственники есть?
– Как? – Верой и надеждой… – вздохнула женщина, – Мне не везло с родственниками, зато везло на соседей.
– Пенсии-то хватает?
– Какая пенсия?! Меня вроде, как и в живых-то нет, – прослезилась женщина, – Здесь-то я на нелегальном положении. Жалованье мне не платят, а я всё равно хожу, не могу вас бросить. Кто же поможет вам горемычным? Убрать-то вон некому, помыть, постирать… Заэкономились совсем, окаянные! Питаюсь и живу при больнице. Еды много остаётся, что больные не съедают – я беру.
– И давно ты здесь на нелегальном положении?
– Больше года, – вздохнула Мария и, махнув рукой, с интересом взглянула на Катю, – А как родительница твоя? Что говорит?
– Ничего не говорит. Она даже не знает, что я в больнице.
– И про диагноз не знает?
– Нет. Я не рассказывала пока…
– Вот оно что… – задумалась Мария, – А я смотрю, всё одна, да одна, не передач, ни посетителей… Ясно. Ты ей обязательно всё расскажи, – немного помолчав, сказала Мария, – Пусть помолится. Материнская молитва со дна моря достанет!
– Не знаю, – задумалась Катя, – Может быть… Потом…
– Хоть бы письмецом её осчастливила что ли?! Мать всё-таки!
– Душе страшно! – Катерина испуганно взглянула на Кирилловну, – Не знаешь, когда и от чего умрёшь.
– Неважно от чего умрёшь, главное – для чего родился! – уверенно сказала сиделка, – Ты уж там, как знаешь, а весточку матери пошли.
Кирилловна обняла Катю, и они молча сидели на больничной койке. В этот момент каждая из женщин думала о своём. Сиделка вспомнила покойного мужа Василия и погибшего в автомобильной катастрофе сына Петю. Вспоминала свою прежнюю, относительно спокойную, жизнь. Трудовой коллектив, больные, с их заботами и переживаниями, крепкая семья – всё это создавало мощную, непоколебимую точку опоры, внушало ощущение сопричастности всем происходившим на Земле событиям, частью которых она, безусловно, являлась. Теперь же ей было страшно оставаться один на один с огромным, враждебным, эгоистичным миром, в обществе, теряющем последние нравственные устои.
Катя почему-то вспомнила свои детские, дошкольные годы, уютный московский двор, кожаные сандалии, солнечное летнее утро. Вот она пятилетняя девочка, вдоволь накачавшись на качелях, вбегает в свой подъезд, поднимается на третий этаж… Дома мама, она готовит завтрак. Дверь в кухню открыта, шторы на окнах слегка колышутся от лёгкого ветерка, солнечные лучи весело падают на кухонные полки, на посуду, на маму. В кухне работает радио, звучит музыка. Строки из той песни почему-то врезались в детскую память, и Катя вновь отчётливо слышала их.
Песня пусть начинается, до небес поднимается,
Светом пусть наполняется, как заря.
Посидим по-хорошему, пусть виски запорошены,
На земле жили – прожили мы не зря…
К сожалению, всех слов она не запомнила, но то, что пришло на память, давало ясное представление о грандиозном замысле её авторов.
Спелый хлеб закачается, жизнь – она не кончается,
Жизнь – она продолжается каждый раз.
Будут плыть в небе радуги, будет мир, будут праздники,
И шагнут внуки – правнуки дальше нас!
От всего происходящего, увиденного и услышанного, в её детской душе возникало ощущение радости, спокойствия и огромного бесконечного счастья, свойственного, наверное, большинству детей Земли.
Мама накрывает на стол. Ещё мгновение и в кухню войдёт отец, они вместе позавтракают, а потом отправятся в Парк культуры или в Сокольники, чтобы весело и с пользой провести выходной день. Они будут гулять, кататься на лодке или пойдут на аттракционы. Потом она, конечно, устанет, и отец посадит её на шею, и счастливая, с воздушным шариком в руке, Катя будет с гордостью смотреть на прохожих.
К подобным воспоминаниям Катерина относилась с какой-то тревожной нежностью. Ведь как легко неосторожными движениями сломать эти хрупкие лепестки!
Вернувшись мыслями к неведомой песне, мирно обитавшей в её детских воспоминаниях, Катя подумала, что наверно так и звучит вечно тревожная, всё определяющая музыка бытия. Теперь, на душе у неё, царила светлая, совсем не трагичная печаль.
Второе рождение
К Богу приходят в одиночку…
Через две недели Катерину Куранову выписали из больницы. Попрощавшись с Кирилловной, она пошла на сестринский пост за бумагами. В коридоре она столкнулась с зав. отделением, который попросил её зайти к нему в кабинет. Поставив все необходимые печати, Катя подошла к кабинету, на двери которого висела табличка – Томский Геннадий Андреевич. Она тихонько постучала в дверь.
