– Зря ты решила ехать сейчас, средь зимы, – откашлявшись, сказал Лео. – Дождалась бы тепла.

Агата пожала плечами.

– Могли бы как-то договориться, – продолжил ее спутник. – Ты вот что, телеграфируй, как доберешься до этого своего… Бирска. И вообще, пиши мне, пожалуйста. Хоть несколько слов, но почаще, чтобы я знал, что с тобой все в порядке… Когда ты планируешь вернуться? Ну что ты все плечами пожимаешь? Скажи хоть что-нибудь!

– Я не знаю. Не знаю, как сложится… и сложится ли вообще что-нибудь. Телеграфирую. Напишу. А вернусь или нет – не знаю.

Ударил станционный колокол, паровоз пыхнул дымом, кондуктор поторопил пассажиров.

– Пора. Прощай, – сказала Агата. Она не стала уклоняться от последнего поцелуя, обняла Лео в ответ и вошла в вагон.

Поезд дернулся, перрон медленно, постепенно ускоряясь, уходил назад. Лео шел, потом побежал рядом с вагоном, глядя на Агату. Перрон кончился, мимо проплыли семафор, будка, а Агата все смотрела на худую высокую фигуру на самом краю.

– Муж? Али жених? – спросил кондуктор, запирая дверь. – Надо же, как он вас любит! Счастливые вы, молодые.

– Любит, да, счастливые… – эхом отозвалась Агата и отвернулась, пряча глаза, прошла на свое место.

Июнь 1872 года, Бирск

На пристани Бирска было шумно и суетно. Только что причалил пароход из Уфы. Едва положили сходни, как по ним навстречу прибывшим пассажирам устремились грузчики. На берегу скопились подводы. Лавочники, приказчики торговых домов встречали купленный или заказанный накануне в Уфе товар. Сходни прогибались под ногами носильщиков, несущих с корабля увязанные в рогожу тюки, ящики с деликатным товаром, корзины со снедью, позвякивающие коробки с французскими винами. Едва освободившись от груза, мужики взваливали на плечи и несли в корабельный трюм мешки с пшеницей, гречкой, бочонки с медом и маслом, гремящие ящики со скобяным товаром, переложенными соломой горшками, доски, кирпичи, все то, что производили трудолюбивые биряне.

В этой суете никто не обратил внимания на отставного фельдфебеля, сошедшего на берег с другими пассажирами. А он, в отличие от других, никуда, казалось, не спешил. Отойдя чуть в сторонку, присел на чурбак, скрутил самокрутку, закурил. Он вглядывался в панораму города, реки, Забелья, в лица людей на пристани. Затем стянул стоптанные, запыленные сапоги, перемотал портянки, сорвав пучок травы, почистил голенища, обулся и встал.

Степан, а это был он – заматеревший, поседевший, закинул за спину вещмешок, пробрался сквозь толпу на пристани и остановился на перекрестье дорог. Пойти влево вдоль Набережной улицы к дому Тумановых, куда так тянуло его все прошедшие двадцать четыре года? Или пойти вправо по знакомой тропинке, карабкающейся по крутому берегу к родительскому дому? Поразмыслив, пошел вверх по Большой Сибирской к Свято-Троицкому собору, колокольня которого устремилась в ясное июньское небо. Степан глазел по сторонам, узнавая и не узнавая родной город. Когда покидал его, это был сплошь деревянный уездный городок, получивший такой статус только потому, что на десятки верст вокруг не было села крупнее. А теперь он видел мощеные мостовые, каменные и полукаменные дома, вывески, одна другой крикливее, заполненную торговыми рядами и людьми Троицкую площадь. Бирск превратился в процветающий купеческий город. Многое изменилось вокруг!

Степан зашел в храм и попал как раз на конец службы, причастился, получил благословение батюшки. Тревожные мысли, волнение перед встречей с родственниками улеглись. С легким сердцем и радостью в душе он продолжил путь. В городском саду людей в этот час почти не было, только няньки прогуливались с детьми, да бродили козы, ощипывая кусты. По булыжной мостовой Миллионной катились редкие коляски. Вдоль улицы выстроились толстостенные купеческие особняки, каждый словно крепость.

Родительский дом показался Степану не таким большим, осанистым, каким помнился. Он словно съежился, осел к земле. Тёс, коим были обшиты бревенчатые стены, потемнел, резные наличники, будто морщинами, покрылись трещинами. Едва Степан взялся за железное кольцо, прикрученное к калитке, как из-за сарая, гремя цепью, выскочил здоровый рыжий пес. Он захлебывался лаем, скаля клыки. Из дома на крыльцо вышла девушка, совсем молоденькая, почти девочка.

– Ищите кого? Или спросить чего хотите?

– Я Крутихиных ищу. Есть кто из старших дома?

– Я и есть сейчас старшая. А вы кто будете?

– Так и я Крутихин. Степан Фролович. А тебя как величать, красавица?

Девушка сбежала с крыльца, оттащила упирающегося пса, закинула цепь на крюк в стене сарая и распахнула калитку.

– Пожалуйте в дом, Степан Фролович. Маруся я, Михайлова дочь. Тятенька давно вас дожидается, намедни разговор был. Только сейчас его дома нет. Они с Сергеем… ну, старшим из братьев моих, с утра на лесопилке работают. А матушка в лавке. Товар из Уфы сегодня привезли, принять, оценить надобно. Да вы проходите, располагайтесь. Проголодались, небось, с дороги? Сейчас я стол накрою. Мигом! А пока кушаете, баньку истоплю. Помоетесь с дорожки, отдохнете, а там и батюшка с матушкой придут. Вот радость-то их ждет!

Степан с улыбкой наблюдал за проворной племянницей. Она сновала по горнице, наполняя стол едой, гремя заслонкой печки, мисками, ложками. Перед Степаном, как на скатерти-самобранке, возникли горшок с кашей, миска с кусками мяса, нарезанный крупными ломтями пшеничный хлеб, кружка молока, плошка с медом. Закончив дело, девушка села за стол напротив гостя.

– Знаешь, на кого ты похожа? – спросил Степан.

– На кого? – склонила голову набок Маруся.

– На белку. Не уследить за тобой, аж в глазах рябит. Я так и буду тебя называть Белкой.

– А что? Я не против. Белка так Белка. А мне как вас величать, Степан Фролович?

– Можно Степаном Фролычем, а можно просто дядей. А теперь расскажи-ка мне, кто нынче в этом доме живет? Как родители мои? Живы-здоровы?

Девушка замялась:

– Так… Дедушка, Фрол Тимофеевич, два года, как помер. А бабушку давно схоронили, я еще маленькая была, почти и не помню ее. Матушка говорила, что болела она сильно. Как вас в солдаты отдали, все плакала да деда корила.

Степан положил ложку, встал из-за стола, подошел к образам, перекрестился. Маруся притихла, ждала, что будет. Спустя несколько минут Степан вернулся за стол, сказал откашлявшись:

– Не довелось свидеться. Ушли не попрощавшись. Ну, а про Стешу Туманову что скажешь?

– Стеша? Туманова? Не знаю такую… Пойду баньку истоплю. Отдыхайте пока. Вон за печкой лежанка, я там вам постелю.

Она отвернулась, встала и быстро скрылась за дверью.

Проснулся Степан вечером. Прислушался к голосам, сел, прогоняя остатки сна. Братья вскочили из-за стола ему навстречу, лишь только он вышел из закутка.

– А-а, вот и наш служивый! Ну-ка, ну-ка, покажись… Ишь, седой какой! А на отца-то как похож стал! Бороды только не хватает.

– Вернулся, стало быть? Вот и славно. И слава Богу! Садись чаевничать, рассказывай, как служилось? Где бывал? А ты, Маруся, баньку проведай, простыла уж небось, подтопить надобно.

После первых расспросов и нескольких чарок самогона перешли к главному разговору.

– Степа, батю нашего, царствие ему небесное, ты хорошо знал, – начал Михаил. – Слово свое купеческое он сдержал до конца: не только в солдатчину тебя отдал, но и наследства лишил. Лесопилку и этот дом мне отписал, а лавку и второй дом Николаю. И деньги между нами поделил, тебя обошел. Но мы промеж себя не раз говорили, что несправедливо это. Пусть батя нас на том свете простит, но мы его ослушаемся. Ты и так нахлебался в жизни. Поможем тебе поставить свой дом. Лес свой, строить есть из чего, плотников наймем тебе в помощь, и айда, трудись, не ленись. А мы с Николаем подмогнём. А ты, пока строишься, осмотрись, реши, чем заниматься будешь. Денег дадим, дело какое начать. Хозяйку в дом присмотри. Глядишь, еще и деткам своим порадуешься.