По пути на Орфорднесс произошло почти непонятное; случай и тогда показался мне странным, но у меня не было желания разобраться в нем, в те минуты я думал совсем о другом.

В самолетное переговорное устройство вдруг включился Малыш Сейлин.

– Подфюзеляжная турельная установка обращается к бортинженеру, – сказал он, хотя на нашем самолете мы обчно не соблюдали предписанных инструкциями формальностей, вроде: «Роджер», «Перехожу на прием», «Конец передачи», а просто называли друг друга по имени и умолкали, когда разговор заканчивался. Правда, выражение «Роджер», означавшее, как предполагалось, «Я понял», иногда употребляли наши сержанты, причем обычно они делали ударение на втором слоге, чтобы выразить свое рвение, конечно притворное, и одно время, когда английский жаргон еще приводил Мерроу в восторг, мы перекидывались словом «Родни», поскольку, по утверждению Базза, оно заменяло в королевских ВВС выражение «Роджер». В общем, мы не очень-то придерживались установленных порядков, как и полагалось (опять-таки по мнению Мерроу) настоящим мужчинам. «Прекратить этот детский лепет!» – оборвал он в одном из первых боевых вылетов нашего тогдашнего радиста – Ковальского, когда тот попытался обратиться к нам в соответствии с инструкцией.

Как бы то ни было, сейчас Сейлин так и сказал: «Подфюзеляжная турельная установка обращается к бортинженеру».

– Ну что там, Малыш? – спросил Хендаун.

– Спуститесь ко мне на минутку, – попросил Сейлин.

Малыш Сейлин был маленьким пареньком, настолько маленьким, что при одном взгляде на него я чувствовал себя большим и сильным. Ростом пять футов и один дюйм, он весил сто пятнадцать фунтов, и хорошо, что его угораздило уродиться таким невысоким, – его боевое место представляло небольшой и к тому же набитый всякими приборами пластмассовый пузырек под самолетом, где даже ему приходилось сидеть с поджатыми, как у зародыша, коленками. Для своего роста он отличался большой силой и хорошим сложением, что было кстати, потому что только атлет, хотя бы и маленький, мог вращать пулеметные установки «сперри К-2», наводить их и вносить соответствующие поправки, чтобы удержать в прицеле немецкий истребитель, вырывающийся откуда-то снизу, под углом, и все это – одним лишь мягким прикосновением к ручкам пулеметов. И хотя он обладал и ловкостью и быстротой и было ему уже двадцать один год, все мы относились к нему, как к младенцу, и ему это нравилось. Он был нашим живым талисманом. Сейлин рассказывал, что рано лишился отца, которого ему заменил брат, старше его на десять лет, и что, когда брат ушел из дому, он вечно болтался без дела, а если и пристраивался куда-нибудь, то, не чувствуя над собой твердой руки, через несколько дней бросал работу и хандрил дома, а потом снова подыскивал какое-нибудь место и вскоре снова бросал. В нашем экипаже он жил припеваючи – в окружении девяти старших братьев, постоянно воевавших между собой за право заботиться о нем. Даже Фарр: «Ты не забыл перчатки, Малыш?» Сейлин не мог пойти в уборную, не получив на то нашего разрешения.

Мерроу не терпел никакой неизвестности, и потому, когда Сейлин попросил Хендауна спуститься к нему, в его ячейку, Базз немедленно вмешался.

– Что там у тебя зудит, Малыш? – спросил он.

– Ничего.

– Как так «ничего»? Зачем же ты вызываешь инженера, если у тебя «ничего»?

Как обычно водилось в таких случаях, тут Малыш Сейлин становился тише воды, ниже травы, но сейчас, чем-то, как видно, сильно раздраженный, ответил:

– Это наше с Хендауном дело.

Я не поверил собственным ушам и подумал, что, возможно, у Сейлина что-то серьезно не ладится с турелью и он не решается доложить Мерроу, опасаясь, как бы самолет не вернули на базу. У Хендауна же были золотые руки, он мигом устранял любую неисправность. Даже в самых тяжелых боях он не терял способности хладнокровно и логически рассуждать, как это свойственно талантливому механику, который должен ликвидировать сложную аварию, последовательно исследуя и устраняя ее причины. Он не раз спасал экипаж. Видимо, у Сейлина и в самом деле произошло с турелью что-то неладное, иначе зачем бы он затеял всю эту канитель, обратившись к Хендауну по-уставному, «бортинженер», Сила самовнушения?

Неожиданный отпор Малыша привел Мерроу в бешенство. Он обрушил на сержантов поток нецензурной брани, такой же гнусной и злобной, как в тот вечер, когда вернулся с урока танцев в клубе Красного Креста и всячески их обзывал.

Голос Мерроу доходил до нас искаженным, так как ларингофон передавал звуки только определенной громкости.

Когда Базз наконец иссяк, Сейлин с поразительным мужеством ответил:

– Вы, должно быть, ошиблись номером, сэр. Здесь нет ни одного из тех, кого вы упоминали.

– Послушай, ты, желтопузая проклятая мышь…

Хендаун – он, очевидно, уже успел вернуться на свой пост у верхней турели – прервал Мерроу:

– Сэр!

– Хендаун! Что там еще стряслось, будьте вы все прокляты? – заорал Мерроу.

– Пару дней назад я одолжил Малышу мои счастливые игральные кости, – спокойно доложил Хендаун. – Он почему-то решил, что они понадобятся мне сегодня, и вернул.

Я не знал, правду ли говорит Нег или просто покрывает нашего младшего братца.

Мы приближались к побережью Восточной Англии, а далеко под нами разрозненные кучевые облака лежали, как комки корпии на полу неприбранного помещения. Над нами простиралось чистое небо. Видимость достигала миль пятнадцати. Солнце ярко светило, а впереди, низко над горизонтом, всплывал серпик молодого месяца; Ла-Манш внизу отливал холодным серо-голубым блеском отполированной стали.

Орфорднесс мы прошли на высоте четырнадцати тысяч футов в двадцать шесть минут второго. В соответствии с инструктажем наша приборная скорость после побережья должна была составлять сто шестьдесят миль в час, и как только полковник Бинз перешел на нее, Мерроу тут же последовал его примеру. Мы все еще продолжали набирать высоту.

Минут через пять Базз приказал мне взять управление машиной. Никаких осложнений пока не возникало; оставалось только вести машину, уютно пристроившись под первым звеном. Подобный полет доставлял мне удовольствие. Мы пролетели уже миль пятьдесят над Ла-Маншем, и только тут я спохватился, что нужно напомнить Батчеру Лембу о необходимости выключить радиосистему опознавания «свой-чужой». Экипаж летевшего над нами «Крана» первым решил проверить пулеметы, и я увидел, как они стали расшвыривать моментально вспухающие комочки дыма – бледно-голубые на фоне глубокой голубизны над нами; потом я почувствовал, как сотрясается наш самолет, сквозь гул моторов различил в наушниках потрескивание коротких очередей и догадался, что наши стрелки тоже проверили оружие, и теперь оно готово открыть огонь, как только возникнет опасность, встреча с которой была не за горами.

В наушниках послышался рявкающий голос Прайена – он проводил очередную кислородную проверку, потом Хеверстроу пропел: «По полетному плану…», причем слово «пла-а-а-а-ну» получилось у него протяжным, как эхо в горах. Это означало, что мы не уклонились от заданного курса и выдерживаем расчетное время; его сообщение прозвучало у меня в ушах, как очередной возглас ночного сторожа, оберегающего покой мирных граждан от воров и грабителей.

Я вновь припомнил предупреждение, промелькнувшее в словах Дэфни позавчера, когда она говорила, что люди типа Мерроу способны в безвыходном положении уничтожить все, что их окружает, не пощадив и самих себя. Правда, Дэфни выразилась не столь определенно. Она рассказывала о летчике английских ВВС, своем бывшем возлюбленном, по ее словам, во многом похожем на Мерроу; я сам сделал вывод из того, что услышал от нее. Я подумал, что есть что-то общее между рассказом о последних часах ее друга из английских ВВС и легендой о гибели Самсона, и хотя Самсон обрушил своды храма лишь после того, как был окружен врагами, аналогия вряд ли теряла смысл. Во всяком случае, я чувствовал нечто вроде озноба, когда представлял, какой номер способен выкинуть мой командир.