команде нашей группы. А этих проклятых сержантов нельзя подпускать к ней и на пушечный выстрел».

Клинт никогда не стремился досадить кому бы то ни было и все же нередко умудрялся; вот и сейчас, как только мы, стараясь перекричать рев моторов, обменялись обычными жалобами на наш очередной полет, он вдруг, не задумываясь, ляпнул:

– Послушай, а правда, что Мерроу переспал с твоей девушкой?

Я не поверил своим ушам; казалось, вибрация моторов внезапно передалась в мои коленные суставы.

– Что?! – крикнул я.

Клинт повторил свое любезное сообщение.

– Кто тебе сказал, черт побери?

– А ты угадай, считаю до трех. – Клинт осклабился, как хромированная решетка радиатора «бьюика».

Выходит, Мерроу уже распространял свою выдумку насчет того, что ухитрился переспать с Дэфни, а предварительно, конечно, создал соответствующую обстановку, как делал всегда, рассказывая в офицерском клубе о своих постельных победах, то есть подкупил первых попавшихся пивом или кока-колой, навербовал из них аудиторию, терпеливо выждал, пока, наболтавшись, все не замолкли, и тогда, откинувшись на спинку стула, изрек многозначительную фразу: «А вам когда-нибудь удавалось поиграть в папу и маму с возлюбленной вашего второго пилота?» – или что-нибудь в таком же роде. Он лгал. В прошлом, слушая россказни о фантастических постельных успехах Мерроу, я всегда представлял себе его девушек, как неких персонажей наспех придуманного мифа, а не как живых существ, наделенных человеческими именами, но теперь я увидел, что его ложь распространялась на реально существующего человека, и, стоя сейчас рядом с Клинтом и глядя на его довольное лицо, я испытывал бешенство и вместе с тем какое-то сожаление к Мерроу. Только теперь, после разговора с Дэфни, я убедился, что Базз все побасенки о своих мужчких талантах рассказывал на один лад. Но во всех ли случаях лгал Мерроу? Он испытывал какую-то ненасытную потребность повторять одно и то же.

Обуреваемый этими мыслями, разозленный, я повернулся спиной к Хеверстроу, возвратился в пилотскую кабину, сел на свое место и взглянул на Базза. Он застегнул шлем и воротник комбинезона и был готов ко всему, что сулил ему день; подобно мертвецу на пляже в Пеймонессете, он, казалось, видел перед собой иные миры и самое вечность, хотя в действительности просто осматривал небо в ожидании других наших групп; он был живой, безусловно живой, будь прокляты эти его настороженные зеленые глаза…

Я вздрогнул. Думаю, что тогда мне захотелось убить Базза. Да, убить! И это – мне, испытывающему такой ужас перед убийством! Мне, у кого сознание собственной вины за убийство мирных жителей вызывало кошмары; в своих снах я видел задранные вверх лица этих людей, видел среди них самого себя в ожидании падающей с неба смерти; видел Макса Брандта рядом с собой, в густой толпе невинных с поднятыми, как на картинах Пикассо, лицами; ужасное ощущение прикованности к земле и невозможности бежать и вместе с тем сознание того, что наверху тоже я и что это я сбрасываю смерть, падающую на меня, стоящего внизу.

Пытаясь взять себя в руки, я последовал примеру Мерроу и стал смотреть вдаль. Под нами плыли разрозненные облака, небо вокруг казалось фарфоровым. Мы летели над Норфолком, курсом на юго-восток. Я несколько успокоился.

Внезапно мне в новом свете представилась одна из излюбленных историй Мерроу об его летном искусстве – о том пике, когда он по-настоящему струсил. Он тогда работал летчиком-испытателем у фирмы «Майлдресс» и одновременно снимался в роли пилота-виртуоза в фильмах «Через грозу», «Крылья над пустыней», «Почтовый маршрут» и других. «В фильме, который тогда снимался, – как-то рассказывал он нам еще в те дни, когда мы проходили обучение, а потом повторял свой рассказ при каждом удобном случае, – мне сказали: „Поднимитесь, сделайте как можно больше фигур, а затем введите машину в глубокое пике“. Я так и сделал, благо мне платили за то, чтобы я летал, а не за то, чтобы гавкал на них. Картина вышла на экраны, и я отправился посмотреть ее; это был фильм о летчике, который разозлился на свою жену и, задумав ее проучить, решил подняться в воздух, проделать там разные отчаянные штучки и тем самым до смерти ее напугать. Когда на экране замелькали кадры с моими трбками, я убедился, что летал хорошо. Тем не менее я посмотрел вокруг себя, чтобы проверить, как воспринимают их зрители. Мальчики мои! До чего же я перепугал некоторых женщин! Ну, потом я снова взглянул на экран, где моя машина как раз перешла в пике, а ведь оно всегда было моим коронным номером, и выполнял я его артистически. И тут мне бросилось в глаза, что мое пике слишком уж затянулось, черт побери, хотя я-то знал, что не допускал ничего похожего и уже давно бы вывел машину в горизонтальный полет. Потом показалась земля, она надвигалась с ужасающей быстротой. Теперь бы мне уже не удалось выйти из пике. И у меня вдруг вырвался такой вопль, что зрители, наверно, приняли меня за сумасшедшего. Паршивый самолетишко грохнулся на землю, от пилота, конечно, и мокрого места не осталось, а я тоже чувствовал себя почти мертвецом. Киношники, оказывается, не нашли нужным объяснить мне, что они сами сочинили такую концовку к моему пике…» И Мерроу рассмеялся, но что-то слишком уж неестественно.

– Внимание, – сказал Мерроу. – Приготовиться к переходу на кислород.

Мы поднялись на десять тысяч футов; было двенадцать минут пополудни. Я снял маску с крючка и провел рукой по подбородку: слишком преждевременно я побрился – почти десять часов назад – и теперь «щетинная неприятность», как однажды выразился Хендаун, непременно даст о себе знать под плотно прилегающей маской.

Полковник Бинз делал широкие, пологие развороты, позволяя двум задним авиагруппам нас догнать и пристроиться к нам.

Надев кислородную маску, я почувствовал себя отрезанным от всего мира; отрегулировал подачу газа. Спустя несколько минут Прайен проверил кислородное оборудование, вызывая всех членов экипажа от носа до хвоста по номерам, причем каждый из нас отвечал по-своему.

– Все в порядке, – сказал я ему.

Мерроу всегда отвечал: «Здесь я, сынок».

У шестого радиомаяка, где должно было закончиться сосредоточение нашего оперативного соединения, все мы построились так, чтобы подразделения, в случае необходимости, могли сомкнуться; во время разворота у маяка вправо я увидел, как авиагруппы, подтягиваясь, одна за другой делают колоссальную петлю, и ощутил нашу силу, нашу нарастающую мощь. Картина выстраивающейся перед рейдом в боевой порядок воздушной армады всегда вызывала у меня глубокое волнение, а сегодня утром от этого зрелища захватывало дыхание.

– Четыре машины вернулись, – сообщил Фарр. Он имел в виду нашу группу. – Счастливчики!

Закончив последние маневры с разворотами, занявшими почти десять минут, мы взяли курс на юго-запад, проплыли над дюнами Суффолка и направились к Орфорднессу, где нам предстояло покинуть английское побережье. Машины в авиагруппах шли в тесном строю.

На этот раз наша воздушная армада состояла из двух соединений, примерно по сто бомбардировщиков в каждом, причем они следовали одно за другим с двенадцатиминутным перерывом; в каждое соединение входило два боевых авиационных крыла с пятиминутными перерывами между ними; каждое крыло состояло из трех групп по восемнадцать машин. Группы, входившие в состав авиационных крыльев, образовывали «клинья» – боевой порядок, аналогичный строю, в котором летели три машины нашего звена: «Тело», «Красивее Дины» и «Невозвратимый VI»; точно так же, в свою очередь, были эшелонированы в нашей группе составляющие ее эскадрильи под командованием Бинза, Джоунза и Холдрета. В боевое крыло входили: ведущая группа из восемнадцати машин, группа, летевшая выше, – тоже из восемнадцати самолетов, эшелонированных слева, и, наконец, третья такая же группа, следовавшая ниже ведущей, позади и справа. Мы на своей машине входили во второе звено ведущей эскадрильи ведущей группы второго боевого крыла второго соединения и находились от головной машины примерно в трех четвертях всего того расстояния, на которое растянулась наша армада. Фактически мы были более уязвимы для немецких истребителей, чем могло показаться с первого взгляда, ибо из-за разрывов между боевыми крыльями летели как раз в головной части последней «этажерки». Впереди нас, в самом выступе «этажерки», шло лишь звено полковника Бинза – «Ангельская поступь», «Кран» и «Ужасная пара».