Машимон глубоко затянулся новой сигаретой. Опекуны дремали, утомлённые выпитым пивом вперемешку с виски и местной самогонкой весьма мутного вида.

Машимон злился.

Эти болваны вылакали все подношения, что предназначались только ему – Великому Машимону, Отцу колдунов и ведьм. Оказалось, что в этом мире он лишь отполированный истукан из дерева. Он не мог ни пригубить обжигающий виски, ни сделать большой, затяжной глоток пенного пива. И только маленькие глазки быстро пересчитывали бутылки, разукрашенные цветами пивные банки и глиняные кувшины с запаянными горлышками.

Машимон вздыхал.

В ногах у него люди устанавливали свечи, и свечей иногда было слишком много.

Машимон боялся.

Свечи горели круглосуточно, оплавлялись на его одежду и кончики ботинок. Он представлял, что кто-нибудь из смотрителей зазевается и его тело затрещит, как порох в ружьях конкистадоров.

Машимон ненавидел.

Свое закостенелое положение Бога-истукана и свет. Дружбы со светом Машимон не водил никогда. Лишь два раза в год его вытаскивали из убежища: в день Страстной Пятницы и в день обретения новых слуг. Эти дни он переживал всегда тяжело и клял всех вокруг за их нерасторопность.

Машимон любил.

Его стихией всегда была ночь. Для него она имела миллион оттенков. Ночь с ним говорила голосом нежной сеньоры, чуть-чуть приглушенно. Она даже проказничала, прикусывая его деревянное ухо. Он чувствовал себя мужчиной. Машимон кряхтел от удовольствия и прикрывал глазки-угольки.

Наступало утро, кричал петух, и Машимон снова замирал. Изменить он ничего не мог, потому что существовала эта глупая и бессмысленная традиция – быть Богом-Истуканом. Ее придумали во имя спасения горластые индейцы и изворотливый аббат-католик столетия назад. Но на то она и традиция, чтобы остаться неизменной.

Машимон молчал.

***

«Какая красавица Карина!» – восхищенно щелкали языками старушки-соседки, провожая взглядом cтройную девушку, возвращающуюся с работы.

Ее звали Карина. «Каринита» ласково любила звать ее бабуля. «Кэри» манерно, как белый гринго, привлекал к себе ее любимый Хуан.

В марте Карине исполнилось двадцать два года. В Мексике это считается крайним рубежом девичьей зрелости. Но вопреки раннему взрослению и бушующим сериальным страстям ее окружения, Карина оставалась незамужней.

Нет, конечно, она была не одна. Редкие свободные от дежурств в госпитале ночи проходили с Хуаном – как она считала, лучшим мужчиной всей Мексики. Провинциальный мачо с врожденным чутьем дармовой наживы бесцеремонно ввалился не только в ее дом, но и в ее душу, нагло развалившись там в кожаных сапогах.

Хуан не был красавцем, его квадратный торс с надутым, как мяч, животом покоился на коротких ножках с толстыми ляжками. Он льстил себе, выбирая одежду на пару размеров меньше, требовал у продавца именно ту рубашку, которая обтянет все его округлости. Брюки норовили вот-вот разъехаться по швам. Густые смоляные волосы были подстрижены коротко и ровно, как декоративный куст в гольф-клубе, обнажая лоснящийся затылок с капельками пота, который розовел, как пятак поросенка. Шея у Хуана почти отсутствовала, и казалось, что его голова закреплена на круглых плечах, как канапе на шпажке.

Нес он себя с выпестованной гордыней и не обращал внимания на хихиканье соседок. Работать Хуан не любил никогда, считал, что работают только бедняки и идиоты. Даже скудный доход заправщика бензоколонки его не возвращал на место в реальность. Эта работа для него лишь временная, вынужденная мера, а в ближайшем будущем он займет почетное место за зеленым суконным столом дорого отеля и будет уважаемым игроком.

Но сейчас денег у Хуана не было, и его азартность вперемешку с щегольством требовали хоть каких-то вливаний со стороны.

Конечно, тут ему и подвернулась удобная Карина, которая смотрела на него влюбленными глазами.  Выражение этих глаз напоминало взгляд рыбы на рынке, которую только бросили на весы. Она смотрит на покупателя и будто пытается произнести: «Меня можно есть, во мне много белого мяса!» Хуан недолго раздумывал перед своей покупкой. Сначала пальцами -сосисками загреб Карину в постель, а после взял и ее деньги.

Виделись они не так часто, ведь она работала сутками. В редкие встречи он успевал и поесть, и обслужиться по-мужски. При этом Карина снова и снова смотрела на него с рыбьей благодарностью. Утром, пока он пил сваренный ею кофе, ковырял в зубах спичкой, поплевывая на пол, Карина обнимала его худенькими ручками-веточками, поглаживала по рыхлым плечам, груди, спине. Его ничего не грело, не возбуждало в ней. Острые косточки вызывали злость. «Ну не может же баба быть такой костлявой и неудобной!» – сетовал Хуан. Он с пренебрежением отбрасывал ее руку и направлялся к выходу.

Прощаясь, она подбегала к нему в тапочке на одну ногу, наскоро накинув на острые плечики застиранный халат, протягивала сжатую в кулачок руку: «Хуан, подожди! Я забыла тебе отдать». Хуан останавливался, вальяжно облокачивался на косяк, с неохотой цедил: «Ну что еще там у тебя?» Карина разжимала его ладонь и быстро вкладывала несколько мятых купюр.

Хуан тут же принимал оскорбленный вид, его ноздри начинали трепетать.

Карина тянулась к его холеной щеке, пытаясь поцеловать. Хуан отклонялся, потому что прикосновения ее губ напоминали поклевывания курицы. «Хуан, любимый, ну не дуйся! Это же совсем немного. Ты же знаешь, как я тебя понимаю. Купи себе чего-нибудь вкусненького», – частила Карина.

О, как он ненавидел ее в эти минуты! Внутри клокотало: «Серая моль! Нет, ты не моль, ты тощая мышь! Суешь мне свою мелочь и еще учишь, куда мне ее потратить! Ты кем себя возомнила? В тебе ни тела, ни красоты. У меня не стоит на твои кости, скоро тошнить начнет при мысли о сексе с тобой. Раздавить бы тебя, как пустой орех, сжать твою головешку, чтобы лопнула!» – орал про себя Хуан каждый раз, когда уходил из ее квартирки.

Но в душе была уверенность, и она держала его на плаву в этой помойке: скоро все будет по-другому. Сейчас ее мелочь не помешает. Он пойдет в казино и поставит на красное. На красные губы его Марго, девицы из соседнего квартала, на красный огонь ее глаз, красную обивку кабриолета. На все красное, дорогое. Он ставил на свою свободу, она тоже была красного цвета.

Начинался новый день. Первую ставку Хуан проигрывал сразу. Он матерился на крупье, залпом вливал в себя полстакана дешевого виски. Выжигающая ненависть к Карине, ко всему вонючему миру вокруг потихоньку исчезали. Он долго усаживал на голову шляпу, глядя в зеркало налитыми кровью глазами гипертоника, после гордо вываливался на улицу. Не спеша, вразвалку шел в сторону автозаправки, где чертыхался его сменщик, уже два часа мечтающий уйти домой. Хуан всегда опаздывал.

Карина же, счастливая, порхала между комнаткой и кухней, быстренько впрыгивала в еще не высохший после ночной стрики заношенный медицинский костюм. По пути заглядывала в маленькую коморку – детскую. Там за занавеской спала сестренка. Карина целовала ее со всей нежностью. Полная своего выкупленного счастья и ситцевой любви, Карина бежала в госпиталь делиться этим со всеми страждущими.

И там ее ждали. Смышлёные медсестры сразу вычислили в Карине безотказность и желание быть нужной. В традицию вошли еженедельные замены Кармелиты, к которой якобы приезжали неисчислимые тетки и племянники из деревни. Карина не могла отказать и грузной, астматичной сеньоре Марте. У той опять температурил десятый по счету внук.

С ней не всегда расплачивались за смены. Ее обманывали, но она не считала это за обман. Ее использовали, но она воспринимала это как необходимость делать добро всему миру.

Часто она закрывала глаза и представляла себя в белой тоге, с терновым венцом на голове. Она стоит на высокой горе, раскинув руки в стороны. Похожую фигуру Иисуса Христа она видела на рекламном плакате Рио-де-Жанейро, пока ждала свой автобус на заплеванной остановке. Она хотела быть богиней, младшей сестрой Христа.