Если же мы говорим о христианской жизни, о борьбе со страстями, о стремлении к христианскому совершенству, то естественно, что задавать вопросы «как этого достичь?», «как победить свои страсти?», «как жить по-христиански?» надо тем людям, которые более всего преуспели в этой жизни, – в той, к которой мы всё никак не можем, а только мечтаем приступить. И этими людьми оказываются святые отцы, посредством своей жизни, своего подвига, своей борьбы со страстями достигшие святости, стяжавшие благодать у Бога. И никто, кроме них. Они знают, каков путь к этому, от чего на этом пути надо отказаться, а что, наоборот, на этом пути обязательно нужно приобрести. И очень смешно и жалко выглядят те, кто отрицает опыт святых отцов и пытается изобрести какие-то «новые» способы поста, подвига, жизни христианской как таковой. Это люди, которые в каком-то смысле изобретают христианство, приспособленное под себя.

Опыт святых отцов не является для нас неким «регламентом» в отношении всей нашей жизни – скорее это принцип, который мы берем за основу и которого стараемся держаться. И когда заходит речь о том, что не важно, вкушаешь ли ты или не вкушаешь то, что оговорено Типиконом, – важно, чтобы ты просто чувствовал, что ты постишься, то возникает такое двоякое ощущение… С одной стороны, да, может быть, это правильно, но, с другой стороны, почему мы постоянно должны быть умнее – и Церкви, и святых отцов, и того же самого Типикона? Почему мы настолько хорошо о самих себе думаем? Тут, мне кажется, надо мыслить все же несколько иначе.

Типикон – это некий образец, которого так или иначе придерживались все подвизавшиеся: кто-то постился строже, чем оговорено в Типиконе, кто-то – чуть мягче, но все держались его как ориентира. Совершенно естественно, что и мы не должны от этого ориентира отказываться, не должны от него отступать. Если состояние нашего здоровья того решительно требует, то мы можем идти на необходимые уступки своей плоти, и только лишь так. А менять отношение к посту в принципе, утверждая, что питание – это нечто неважное, мы ни в коем случае не должны. Ведь «нормы» поста родились не каким-то случайным образом – это реальный опыт.

Одно дело, если человек призывает других делать так, как он считает правильным, не имея ничего для обоснования своего мнения. И совсем другое дело, если у него есть личный опыт, подтверждающий, что такие действия приводят к определенному результату, и если, действуя так же, к этому результату, кроме него, приходили сотни и тысячи людей на протяжении многих веков. К этому опыту надо прислушаться. И Церковь в этом отношении заслуживает внимания и уважения, потому что в Церкви мы находим сотни и тысячи людей, которые поступали в отношении поста так, и это приносило пользу и приводило к определенному результату. У нас нет никаких оснований в данном случае Церкви не доверять.

Есть вещи, носящие характер традиции, к которым можно относиться достаточно гибко,– это касается, например, каких-то обрядовых различий между Поместными Церквами. Но есть вещи, которые одинаковы у всех: и в Японии, и в Греции, и в Сербии, и в Болгарии, и в России, и в Русской Православной Церкви за рубежом, потому что они являются базовыми. И отказываться от них или пытаться их видоизменить, говоря, что это не важно, – это, конечно, огромное неразумие. И, по большому счету, то, что не дает человеку последовать за Церковью в данном случае, не дает просто принять то, что принято ею, – это тоже некая маскируемая таким образом зависимость.

Скажем, человек настолько привык есть йогурт, что не может без него прожить в течение Великого поста. Он может потерпеть отсутствие на своем столе мяса, но к йогурту привык до такой степени, что начать утро без него уже не в состоянии. Хотя этот йогурт может содержать массу отнюдь не полезных красителей и добавок, так что необходимость его употребления Великим постом ради здоровья желудка – крайне сомнительный аргумент. И отказ от него, может быть, напротив, принес бы человеку пользу. Но тем не менее человек настаивает: «Без йогурта не могу!». И таких примеров, во многом нелепых, смешных, – хоть отбавляй.

То есть человек не дает самому себе даже поставить ногу на первую ступеньку лествицы духовного восхождения. И, как следствие, никакого восхождения не получается.

Как ни странно, не ступив на эту первую ступеньку, люди потом говорят: «Христианство не может меня изменить! Я такой, какой есть, таким я и останусь». Но – такая действительно парадоксальная вещь – человек, который не решился подняться на первую ступеньку и который, соответственно, никогда не поднимется выше, будет убежден, что христианин в принципе не может быть другим, нежели он. Он будет внутренне примирен с тем, что он таков, каков есть, и что он никогда не изменится. Вот это самое страшное пораженчество, которое может быть в христианстве: отказаться от любого желания двигаться вперед и отказаться от мысли о том, что это движение возможно, – даже от мысли как таковой! И это то, что мы наблюдаем сплошь и рядом. А когда человек отказывается от движения вперед, он практически перестает что-либо делать. Перестает молиться и начинает «вычитывать» правило, потом начинает пропускать чтение правила, потому что какая разница: «Не прочел я сегодня, не прочел завтра, я все равно плох и лучше не стану!». Человек перестает читать, человек начинает ходить в храм не регулярно, а лишь время от времени и точно так же время от времени причащаться, потому что «раз результата нет, то в принципе можно особенно и не стараться. Я христианин – да, и иногда бываю в храме, и иногда исповедуюсь и причащаюсь, и иногда молюсь». И вот это и есть то состояние теплохладности, которое само по себе просто убийственно, не говоря уже о том, что оно противно Богу (см.: Откр. 3, 14–16). А рождается оно именно из отсутствия готовности от чего бы то ни было отказаться, от неготовности решиться на самый микроскопический, мизерный подвиг, который требует разрыва с чем-то, к чему ты привык, за что ты держишься и что считаешь своей неотъемлемой потребностью.

Есть такая вещь, как вектор,– направленность нашей жизни, наших рассуждений, в конце концов, нашей внутренней жизни. И когда мы начинаем говорить о том же самом посте как об одном из немногих доступных нам видов подвига, то современная тенденция такова: «Ну ведь это необязательно, это не самое главное! Можно позволить себе послабление – в одном, в другом». Конечно можно, особенно если у человека рак и у него вырезали полжелудка. Но почему мы все время пытаемся скользить в сторону меньшего, почему мы не тянемся к большему? Почему человек уже заранее начинает отступать, когда бой еще не начался? Позволяет себе и с рыбой поститься, и с кисломолочными продуктами, и не соблюдать пост в среду и пятницу, говоря: «Я не могу…» – хотя он и не пробовал толком. Наша немощь, наша плоть и так нас ограничивают, и так нам не дают сделать больше, чем мы можем, но попробовать-то разве нельзя? Прийти к выводу о том, что ты не способен обходиться без каких-то видов продуктов, можно только тогда, когда ты пытался, и пытался всерьез – не день, не два, не три. Речь не идет о том, что человек должен довести себя до такого состояния, когда он с прободением язвы окажется на больничной койке или с панкреонекрозом в реанимации. Нет, к пощению надо подходить разумно. Но тем не менее испытывать себя, определять границы своих возможностей обязательно нужно.

Авва Дорофей4, рассуждая о том, как правильно определять для себя меру вкушения или невкушения пищи, говорит, что нужно проверять себя. Вот ты посмотрел: столько-то мне достаточно до сытости. Попробовал чуть меньше: можешь ты вот так жить? Да. Попробовал еще меньше – можешь. Попробовал так – нет, голодно. Голодно, я изнемогаю – чуть прибавил. И так опытным путем выявил необходимую меру, определил, сколько тебе необходимо есть для того, чтобы быть здоровым, а не для того, чтобы получать удовольствие.