Командир 12-го уланского полка, стоя на стременах в полукилометре от засады, внимательно осмотрел взметнувшийся снег, поднятый взрывами, опустил бинокль и повернулся к начальнику штаба.

– Судя по частоте и плотности разрывов, эту дорогу держит под прицелом не менее дивизиона трёхдюймовок. Я беру на себя ответственность за гибель авангарда, но не буду посылать весь полк в эту мясорубку. Будем искать другой путь. Не могли же они перекрыть все дороги…

Первый эскадрон, покинув зону поражения за семь секунд горения запалов, влетел на всём ходу во двор мызы и закружился, затанцевал под сосредоточенным огнём защитников, пытаясь определить источник наибольшей опасности.

– А-а-а-а-а-а, – кричал Распутин, давя на спусковой крючок "Мадсена".

– Р-р-р-р-р, – отвечал ему пулемёт, пожирая магазин за магазином.

Затарахтели вразнобой винтовки группы прикрытия. Но их было мало, чтобы остановить стремительный бег кавалерии, а уланы – слишком опытны, дабы запаниковать из-за беспорядочной неточной ружейной стрельбы трофейных команд. Потеряв пятую часть личного состава в начальной неразберихе, в основном от кинжальных пулемётных очередей, кавалеристы поняли, откуда ведётся огонь, распределили цели и рванули на подавление. К злобно огрызающемуся пулемёту, прикрытому каменными стенами, подбираться не спешили, зато успешно ощипали и проредили позиции стрелков, частично оттеснив к реке, частично порубив и взяв в плен. Четверо казаков, находившихся ближе всех к мызе, успели заскочить в здание и захлопнуть дубовые входные двери перед самым носом атакующих.

– Почему не стреляем? – обеспокоенно спросил Булгаков.

– Мёртвая зона, мать её, – прошипел Распутин и протянул коллеге кулаки с зажатыми в обеих руках гранатами. – Рви, доктор!

Ухватившись за кольца, военврач освободил стальные “ананасики” от предохранителей. Григорий просчитал до трёх и катнул карманную артиллерию в окно. Звонко грохнув, гранаты разлетелись множеством визжащих осколков. Крики и проклятия раненых послышались во всей своей отчётливой грубости. Атакующие откатились, рассредоточившись по укрытиям. По крыше защелкали пули, превращая аккуратную кровлю в дуршлаг.

– Ну что, коллега, – Распутин повернул к Булгакову закопченное лицо, – мы их качественно пощипали. От двух эскадронов осталась четвертая часть. Но наше прикрытие рассеяли, мызу окружили, и если вслед за авангардом последуют остальные силы уланского полка, нас вместе с ранеными ждёт почетная, героическая, безвременная кончина. Какие будут предложения?

– Думаю, что предложения уже есть у наших визави, – ответил Булгаков, кивнув в сторону противника.

Пустив вперед только что захваченных пленных, ко входу осторожно приближалась германская штурмовая группа.

– Вот и полезла из всех щелей сущность европейских цивилизаторов, – зло скривился Распутин.

– Что делать будем, ваше благородие? – встревоженно спросил урядник, – по своим негоже палить…

– Палить не будем, но за это скотство накажем жестоко, – скрипнул зубами Григорий. Коллега, быстро замотайте мне голову бинтами.

– Зачем?

– Чтобы обосновать мой жуткий немецкий акцент.

Через минуту медленно подступающих уланов оглушил пронзительный крик на их родном языке:

– Нихт шиссен! Камраден! Нихт шиссен!

На крыльце появился гвардейский гауптман с белой тряпкой в руке и так плотно забинтованной головой, что остались только глаза. При виде необычного парламентёра наступающие остановились, а тот заковылял к ним, спотыкаясь и лопоча, как заведенный:

– Не стреляйте, там очень много пленных. Всех поставили к окнам. Вы будете стрелять по своим. Подождите…

Лейтенант, руководящий атакой, недовольно ругнулся, но скомандовал отход, намереваясь использовать удачно подвернувшийся источник полезных сведений. Прикрываясь пленными и волоча за собой спятившего от переживаний гауптмана, штурмовая группа вернулась под прикрытие овина – самого крепкого и просторного здания из всех строений.

– Господин гауптман! Разрешите представиться… – козырнул лейтенант, распорядившись загнать пленных в самый дальний угол.

– А это всё, что у вас есть? – перебил гауптман, критично оглядывая пару десятков стоящих и сидящих у окон кавалеристов.

– Спешенные в результате потери коней, – вздохнул лейтенант, – остальные ушли выполнять основную задачу – восстанавливать связь со штабами передовых частей и артиллеристами.

– Атаковать под прикрытием пленных – это ваша идея?

– Моё воплощение…

– А как же неписанные правила офицерского благородства и прусского рыцарства?

– Только не с этими варварами, – поморщился лейтенант, – благородство и рыцарство приемлемо в отношении цивилизованных народов, а в России таковые отсутствуют… Так что там творится внутри, герр гауптман? Сколько активных штыков? Где стоят пулеметы? Сколько пленных и кто они?

– Да-да, конечно, сейчас всё расскажу, – закивал гауптман, воровато озираясь, – только прошу вас, помогите мне поправить повязку, очень мешает.

Вскинувший руки лейтенант не ожидал, что пол и потолок овина поменяются местами, и для него наступит ночь. Пленные, беспомощно сгрудившиеся в загоне для скота, увидели, как сапоги немецкого улана взлетают выше головы, с гауптмана спадает полушубок, и в руках появляются два маузера. ”Щёлк-щёлк” – словно удары хлыста, звучат первые выстрелы, и солдат, стоящих за лейтенантом, отбрасывает на несколько шагов назад. В разные стороны разлетаются кровавые ошмётки. Все присутствующие поворачиваются на звук и видят гауптмана стоящим на одном колене, с оружием, извергающим в полутёмном овине нестерпимо яркий огонь. “Щёлк-щёлк-щёлк” – плюются свинцом пистолеты, и солдаты кайзера, не успев среагировать на неожиданную опасность, валятся на грязный пол, покрытый навозом, присыпанный прошлогодней соломой.

Первый сообразительный вскинул свой карабин. Короткий перекат. Винтовочная пуля взрывает место, где только что находился гауптман. “Щёлк-щёлк!” – звучит ответ, совсем не страшный, в сравнении с винтовочным грохотом. Но улан сгибается, словно ему на спину кто-то взвалил неподъёмный груз. Ещё один перекат. Главное – двигаться. Кувырок. Пули врезаются в старый, слежавшийся фураж. Не вставая, откинуться на землю и снизу, с двух рук – опять огонь на поражение. Ещё минус два. После таких кульбитов оба маузера заклинило, перекос патронов. А оставшиеся в живых немцы сгрудились за старой громоздкой веялкой, до которой не меньше десяти шагов. В их сторону летит камень, со звоном рикошетит о чугунное колесо.

– Алярм! Гранатен!

Дисциплинированные солдаты кайзера бросаются врассыпную и между ними проскальзывает серая тень. Пистолеты летят в сторону, в руках – два бебута, один прямым, другой – обратным хватом. Внутри помещения, в тесных условиях и толкучке – сто очков вперед, по сравнению с саблей и карабином. Никакого всаживания клинков в тела противника, только длинные порезы, наносимые с разворотом всего туловища, позволяющие не задерживаться на одном месте ни на мгновение.

С треском распахиваются ворота овина и в кавардак, устроенный Распутиным, со штыками наперевес врезаются защитники мызы, ведомые Булгаковым.

“Этого ещё не хватало!” – стонет про себя Григорий, стараясь прикрыть будущего гения литературы, бесшабашно и неумело машущего своей шашкой.

Увидев подмогу, с места срываются пленные, снося хлипкие воротца. Их атака окончательно ломает сопротивление. Оставшиеся в живых уланы поднимают руки.

Контролируя окружающее пространство, Распутин краем глаза видит, как Булгаков вдруг сдавленно охает и садится на колени. Ранен? Писатель-военврач нагнулся над щуплым аптекарем, зажимая на его бедре бьющую фонтаном кровь.

– Держите?

Окровавленный Булгаков обернулся и коротко кивнул, в глазах – растерянность. Повреждена артерия. Такие раны в полевых условиях не лечатся.

– Вы понимаете, – севшим от волнения голосом шепчет он, – я здесь только из-за него…