– Да, помню! Замечательный концерт был, – нехотя ответил он, почесывая грудь. – Но вас там не очень приняли. Я вообще не понял, зачем вы там выступали. Это же был рок-концерт.
– Разве не все равно, какой концерт объединяет людей? – пожала плечами девушка.
– Конечно нет! Вы же продаетесь. А мы считаем, что песни, на которых зарабатывают, – это не песни, а… Как бы помягче… Птицы в клетках.
– Это не так…
– Вы же всегда думаете о земном, поете о земном. А рок поет о свободе от денег, от мира. О победе над собой.
Он смотрел на ее юную красоту, но она не побеждала его. Ему хотелось, чтобы с нее слез весь этот фальшивый лоск, этот пафос сытой и безболезненной жизни. Чтобы ей стало неуютно в своей искусственной золотой коже.
– Мы поем о любви. Чего же здесь земного? – сухо ответила певица.
– И почем у вас любовь? Вы ведь даже за этот пляж заплатили, правда?
– Извините! – деревянным голосом проговорила певица, и пошла, будто пьяная, к железным воротам пляжа.
– Что есть ты без того, что у тебя есть?! – сказал он вслед.
– Фу ты гад! – выдохнул Монгол, провожая взглядом ее дорогие бедра и стройную фигуру.
– Если цивилизованные люди вынуждены улыбаться тем, кого ненавидят, то панки любят только тех, кто им нравится, без лишнего лицемерия.
– Сам сочинил?
– Не-а. Это анархист Кропоткин. Правда, в моей обработке.
– Дурак твой Кропоткин. Плюнул звезде в душу.
– Если только у нее еще осталась душа. Принципы…
– Дурь какая-то эти твои принципы. – Монгол накрыл футболкой небольшой камень, положил на него голову, и закрыл глаза.
– Человек без принципов – что дерьмо в проруби.
– Согласен, но принципы принципам рознь. Жизнь – она штука длинная. Смотри, чтобы принципы твои не обломала.
– Если обломает, то грош мне цена. Превращусь в серую безмозглую единицу. В собаку Павлова. Буду ходить на работу, думать только о бабле и слушать таких, как она. Только если такое случится, – ты скажи мне, чтобы я пошел и с балкона спрыгнул.
– Ты хитрый. У тебя невысоко. Только ноги переломаешь, – усмехнулся Монгол.
Том закрыл глаза. Солнце разморило его. Идти никуда не хотелось. Бессонная ночь давала о себе знать, и накопленная усталость навалилась на приятелей.
Звон голосов и веселый плеск прибоя утихли, море превратилось в быструю горную реку. Он стоял по колено в ее прозрачной ледяной воде, разглядывая на дне стайки юрких, похожих на аквариумных, рыбок.
– Эй! – услышал он, поднял голову, и вдруг увидел Светку. Она сидела на другом берегу, и что-то говорила ему оттуда, – настороженно, будто предупреждая… Но что? Ее слова терялись в шуме речки. Наверное, ничего хорошего. Ее брови были сдвинуты, руки сложены на груди. Ее слова, будто жухлые осенние листья, падали в воду и неслись вниз, крутясь в быстрых темных водоворотах.
Ноги онемели от холода. Не переплыть, не перенырнуть, – река унесет его, как щепку, туда, вниз, в бездну, в вечные сумерки, из которых никто не возвращался.
– Как же ее услышать? – будто повинуясь чему-то свыше, он опустился на колени и стал пить воду. Река отдавала железом.
– Ты не любишь меня, – сказала вода Светкиным голосом.
– Это не так! – закричал он, отрываясь от реки, но Светки уже не было. Вместо нее из красных кругов возникло хмурое лицо Монгола.
– Вставай! Надо концерт искать, а то стемнеет скоро, – сказал он.
Том моргнул, неохотно расставаясь со сном.
– Дай воды, – наконец прохрипел пересохшим горлом. Глянул невидяще в переливающуюся сине-зеленую пучину моря, вздохнул. Вычеркнуть. Забыть. Забыть, чтобы освободиться.
Огненный апельсин солнца уже сдавили покатые, укрытые лесом горы. Не удержали его в своих косматых объятиях, и он лопнул, брызнув оранжевым соком по небу. Многолюдная набережная празднично гудела, пестрела футболками, шляпами, купальниками, текла куда-то вперед, текла обратно. Том крутил головой, с восхищением разглядывая лопоухие магнолии, розовые платаны, какие-то другие невиданные деревья, цветущие розовым, белым, красным…
– Это не школьная пальма в кадке, да, – с восхищением трогал он волокнистый ствол тощей ялтинской пальмы.
– Во ты ботан, – хохотал Монгол.
Курзал все не находился. Редкие знатоки Ялты махали им руками куда-то дальше, вдоль берега. Зато слева и справа появлялось все больше неформально одетого люду, в цепях, с выбритыми висками, с ирокезами и длинноволосые. Маленькие компании легко находили общий язык, сливались в большие и, как старые друзья, двигались вместе.
– Верной дорогой идем, товарищи панки, – кричал кто-то.
Том ощутил прилив радости, какой бывает перед праздником, когда вокруг много людей, и все заряжены весельем.
Толпа, превратившись в сплошной человеческий поток, весело и бодро текла вперед по набережной. В разные стороны от нее летели бутылки и банки. На пути оказалась небольшая площадь с ларьком «Пирожки». Какой-то юркий парень в черной косухе схватил с прилавка коржик и дал деру. Продавщица, полная румяная деваха с выбивающимися из-под косынки кудрявыми волосами, взвизгнув, выскочила из-за прилавка, и, придерживая рукой большую колышущуюся грудь, отчаянно бросилась следом. Бесхозный ларек тут же облепили волосатые, без разбору хватая пирожки, коржики и прочие хлебобулочные, – все, что попадалось под руку. В минуту прилавок оказался пуст.
Девушка вернулась злая, всклокоченная. Непонимающим, не верящим взглядом она глядела на пустой прилавок.
– Я купил! – сказал кто-то, бросив на блюдце пару мелких купюр.
– Ваш киоск будет вписан золотыми буквами в историю рок-н-ролла! – заржал другой.
Бурлящий человеческий поток катился все дальше, пока не уперся в какой-то концертный зал.
– Это тот? – нерешительно остановились первые.
– Да не. Тут тихо.
– Смотри. Это что за лажа? – возмутился кто-то, показывая себе под ноги.
Некоторые из плит были сделаны в виде звезд. На них тусклым мрамором поблескивали имена: «София Ротару», «Алла Пугачева», «Филипп Киркоров».
– А ну, пипл, станьте вокруг меня, – сказал кто-то. Его прикрыли.
– Вот теперь законченная композиция! – радостно заорал кто-то.
Они оба уже давно хотели по нужде, и, заприметив неподалеку небольшой парк, отошли в сторону от этого задорного балагана. Выйдя, наконец, из кустов боковой аллеи, они увидели идущих навстречу им двух молодых, аккуратно одетых людей. В их походке, в откинутых назад плечах, в смехе, в нарочитой жестикуляции было что-то вызывающее. Так ведут себя новые хозяева, которые оценивают дом, не обращая внимания на собирающих вещи бывших жильцов.
– It’s wonderful! – Том отчетливо услышал жующий гласные, будто надтреснутый говор.
– Иностранцы! – прошептал Монгол. – Смотри! Живые иностранцы!
– Похоже, что американцы, – со знанием дела сказал Том. Давай их стреманем.
– Зачем?
– А чего они… За девками нашими ездят! – нашелся Том.
– Точно! У, гады! – согласился Монгол.
Английским Том почти не владел, органически не переваривая этот предмет еще в школе, зато с удовольствием переводил тексты любимых групп. Когда они поравнялись с американцами, он сделал страшное лицо и прошипел.
– Мужики, а где тут курзал?
– I don’t know! – парень поближе развел руками, и слегка отклонился от собеседника, дабы обозначить дистанцию.
– Шо, не вкурил, бродяга? Whеre is kurzal? – наседал Монгол сбоку. – Rock music?
– А, рок, джи-джи-джи! – радостно закивал второй, вроде бы понимая, о чем речь, но в то же время слегка бледнея. – We don’t know!
– I tell you, you must die![6] – прошипел Том, ткнув пальцем в ближайшего субъекта.
Парочка шарахнулась в сторону, попятилась.
– I don’t know! – закричали оба, и изо всех сил припустили по темной аллее. У угла один из них повернулся и закричал:
– Нэ стрэлюай! Нэ стрэлюай!
– Иди давай, а то отрихтуем по самый суверенитет! – крикнул Монгол.
