Мама уходила очень рано, особенно, когда ей надо было в дальние посёлки ехать, чтобы успеть засветло вернуться: в лесу волки часто за санями увязывались. Иногда, если не успевала провести быстро учёт, приходилось ночевать в дальнем посёлке. Так что я самостоятельно отправлялась в садик и возвращалась из него. Одно хорошо: заблудиться было негде. Всего одна улица, да и сугробы свернуть не дадут.
Однажды маме пришлось поехать в дальний посёлок. К ночи она должна была вернуться домой. Работу выполнила быстро и чётко, и на прощание ей подарили мешок картошки. Это был королевский подарок! Один местный старичок попросил подвезти его в город. Едут. Смеркается. Въехали в лес. Где-то за деревьями завыли волки. Лошадь шарахнулась в сторону, оглобля отвалилась, сани едва не перевернулись. Хорошо, что дедок – местный, управляться с лошадью умел, удержал. Встали. Мороз, градусов под 50. Надо упряжь в порядок приводить. А мама за картошку боится: такая драгоценность помёрзнет! Скинула тулуп с себя и накрыла картошку. Дед ей кричит:
– Замерзнешь! Прыгай, бегай вокруг саней, пока я тут с упряжью управлюсь!
Волки, увидев остановившиеся сани, стали подбираться ближе. В зимней тайге темнота быстро сгущается, а волки добычу упустить не хотят. Наконец готовы ехать. Лошадёнка храпит, волков чует, как припустит – наверное, в молодости так не скакала. Мама сначала за лошадью бежала. Разогрелась, да и отставать стала. Притормозил дедок, втащил в сани. Повалилась она на картошку под тулуп. Так и доехали. Картошка только чуть-чуть подмёрзла, вот уж наелись досыта!
По вечерам в определённое время включалось радио (такие большие чёрные конусные тарелки, громкоговорители). Все приникали к этим громкоговорителям, которые были совсем не громкими, слушали сообщения диктора, говорившего красивым густым голосом. "Слушайте, Левитан говорит!" Его сообщениям радовались и огорчались, обсуждали, что означают те или иные изменения на фронтах для близких им людей. Да, все, кто жил в бараке, стали родными и близкими. Все знали про всех мужей, братьев, сыновей и отцов, находящихся на фронте, про родственников, находящихся в оккупации. И если кто-то в это время был на работе, для него эти известия слушали и передавали другие. Особенно когда зачитывали списки погибших. Нет, в этом большом, сыром и холодном бараке, где в каждой комнате ютились по 2 – 3 семьи, приехавших из разных городов, с разными привычками, образом жизни в довоенные времена, разными религиями, культурой, образованием, не было идиллических отношений друг к другу. Была и зависть к лучшему месту в бараке – более тёплому, сухому, менее населённому. К лучшему куску хлеба или тёплой одежке. Чистюли злились на грязнух, и наоборот. Так что и шумных ссор, и плача, и обид было предостаточно. Но перед сводкой новостей с фронта все были равны и родны. Даже те, кто только что чуть не дрался, останавливались, слушали, сопереживали, помогали разобраться в той или иной ситуации на фронте.
А письма! Как их ждали! Как читали вслух, даже те места, которые предназначались только одной, любимой. Слова любви, нежности, мелких бытовых подробностей как бы согревали всех, как бы позволяли прикоснуться и к своему, родному и близкому, от кого письмо задержалось. Ведь письма приходили очень редко!
В начале лета в этот богом забытый посёлок дяде Фроиму пришло письмо с фронта от командования части, где служил Яков, его сын. В письме содержались слова благодарности за службу Якова. Как все радовались, главное, тому, что он был жив.
Редкие письма не могли успокоить надолго. Женщины стали вспоминать различные гадания. Особенно верным считалось гадание на блюдечке: несколько человек садились вокруг стола, посередине лежало перевёрнутое вверх дном блюдце с карандашной меткой на краю, а вокруг него – вырезанный из бумаги круг с написанными буквами; гадающие протягивают руки так, что раскрытые пальцы почти касаются блюдца. Каждый по очереди задаёт свой вопрос, и блюдечко приходит в движение, указывая то на одну, то на другую букву, составляются слова ответа. Гадали поздно вечером, когда остальные ложились спать, всё стихало, и ничто не мешало сосредоточиться на гадании. Говорили, что это самое верное гадание, что все совпадало. И когда ответ сулил надежду, и когда был вестником горя.
У меня высокая температура, болит и распухло горло, я задыхаюсь. Врач из медпункта говорит, что это дифтерия. Но детского отделения в посёлке нет. И лекарств – тоже. Ближайшая детская больница в районном центре Черепаново, в 45-ти километрах от Искитима. Зима. Темнеет рано. А ребёнок задыхается. Мама побежала в сельсовет за лошадью, отвезти дочь в больницу. Лошади не дали. В полном отчаянии и жёсткой уверенности – выдержу, спасу! – мама заворачивает меня в одеяло, пуховое, последний привет из Америки от бабушкиной свекрови к маминой свадьбе, и выходит на зимнюю таёжную дорогу. Куда? Вперёд, в 45 км пути. Где-то её кто-то подвозил, где-то пешком, но дошла! Добралась!
Больница! Небольшая рубленая изба и одна фельдшерица. А вакцина? Есть, но только половина необходимой дозы. Как такое могло получиться? Но выбора не было, надо было немедленно вводить хоть какую-то часть вакцины, а дальше полагаться только на волю Бога. Всю ночь дежурили мама и фельдшерица, ухаживая за метавшейся и задыхавшейся девочкой, молясь и надеясь. Выдюжила! Кризис миновал. Несколько дней провела со мной мама в этой больнице. Фельдшерица и кормила нас, и помогала ухаживать, давала советы на "потом".
Через несколько дней приехал дядя. Добился, чтобы маме оформили отпуск за свой счёт и дали ему лошадь. Приехал, не зная, кого повезёт назад. Как же он был рад! Снова завернули меня в одеяло, повезли, ещё больную, но уже живую. Домой. В продуваемый ветрами барак. А как же иначе? Отпуск дали маме короткий. Не выход на работу – под суд. И одна "статья" уже есть. Результат вполне был ясен.
А потом помню лето. Лето 1942-го года. Река! Зелёная трава и белый песок. Мама входит в прозрачную воду и манит меня к себе. Она смеется, протягивает ко мне руки, брызгает мне навстречу радужной россыпью. Я тоже смеюсь, бегу к ней, с разбегу врезаюсь в воду, превращая целый мир в миллион радуг. Потом дядя Фроим перевозит нас и ещё нескольких женщин – соседок по бараку, на лодке на другой берег.
Меня оставляют на поляне с наказом никуда не уходить, а сами идут запасаться то ли грибами, то ли ягодами. Большая разноцветная поляна. Высокая трава и много-много цветов. Я обхватываю руками этот огромный живой букет и смеюсь, смеюсь, запрокидывая голову в высокое синее-синее небо. Присматриваю и срываю разные по цвету и форме цветы, чтобы все были разные. Получился большой, очень пёстрый и красивый букет. Теперь можно посидеть и понаблюдать за разными живыми существами, снующими в траве. Приглядываюсь к мелким букашкам, поворачиваюсь на попе и вдруг вижу что-то очень интересное недалеко от меня. Я вижу свёрнутую кольцами верёвку, и её конец почему-то вытянут вверх, ничем не привязанный, тихо покачивается из стороны в сторону. Замираю, завороженная этим диковинным зрелищем, протягиваю руку, чтобы пощупать, но не дотягиваюсь. Вижу две чёрные блестящие бусинки – глаза! Что-то не по себе мне от этих глаз, скорее бы мама пришла! А мама уже тут. Я и не заметила, как она появилась сбоку от меня. Поворачиваю к ней голову и вижу её широко раскрытые глаза. Мама открывает рот, но звуки не получаются. Переводит глаза с меня на живую верёвочку и не может ни двинуться, ни произнести ни слова. Её ужас передается мне, я открываю рот, чтобы закричать, но тоже не могу. Горло что-то сдавило, мне не хватает воздуха, синее небо закрутилось вместе зелёными деревьями и яркими цветами…
Я на руках у мамы, она прижимает меня так сильно, что мне больно. Я открываю глаза, вижу совсем рядом её лицо, бледное и счастливое, и прижимаюсь к нему, вот мой мир, моя защита и радость.
Потом мне разъяснили, что это – змея, она очень опасная, могла меня укусить, и я бы умерла. Я не знаю, что такое "умерла", но тот ужас, который вкладывали в эти слова, пронизал и меня.
