Два месяца спустя, когда до дембеля Путилову оставались сущие крохи, он, вернувшись из города, ворвался в «секретку» и воздел над Олегом руку. В руке был журнал в пестрой обложке.

«Не верил? А накося! И гонорар обещан. Но не в деньгах суть. Напечатали!»

«Поздравляю, – со всей искренностью, ничуть не лукавя, сказал Олег. – Дай почитать».

«Ага, интересно? А не получишь».

Борька шастал по комнате, разгоряченный, суетливый, и вдруг остановился – опомнился:

«На».

Олег взял журнал. Средней толщины, желтоватой дешевой бумаги, на скрепках. «Столица». Незнакомый, но в последнее время их много появилось, потому как ветер перемен, открытость, бесцензурность.

Открыл. Пролистал. Нашел. Рассказ назывался «Эпистолярный жанр». Текст предварял эпиграф: «Блажен муж, сотворивый сие», – перефраз названия новеллы Эдгара По. Далее шло собственно повествование об Эпистоле-хлеборезе, хотя у героя рассказа было более благозвучное прозвище – Резчик. И кончался рассказ так, как представлялось Путилову, а не английскому драматургу Шоу: вечер, кухонный стол, на нем пачка писем, роняющая слезы женщина, а за стеной сопящие во сне дети и храпящий с перепоя муж. Такая вот обычная семейная жизнь, в которой было счастье.

Олегу рассказ не то чтобы не понравился. Сюжет нормальный, но как подано… Путилов грешил многословием – с одной стороны, и штампами – с другой. Он менторствовал, разъяснял и поучал, однако эти очевидные недостатки в редакции сочли несущественными, поскольку рассказ в целом был обличительным: вот как живем, тупо и грязно, во лжи и убогих мечтаниях. Очень своевременный текст.

«Супер! – высказался Олег, возвращая журнал. – Добился своего!»

«Капля камень точит. – Путилов любовно огладил ладонью обложку. – Солидное издание, и люди там серьезные, они абы что не возьмут. Это признание, понимаешь? И это, – он поднял журнал, как Данко факел, – только начало».

В тот момент дослужившийся до младшего сержанта секретчик кадрированного полка окончательно определился с жизненной колеей: теперь он знал, куда идти, и поступь его будет тверда.

Вскоре был подписан приказ, и ранним субботним утром Путилову – естественно, первому во взводе управления – предстояло отправиться уже не в штаб и не на почту, а на вокзал. Билет на поезд до Москвы уже лежал в его кармане – и не в плацкартный вагон, в купейный! А там пересесть на электричку, и… встречай, малая родина, здравствуй, Фрязино!

Накануне отъезда Путилов, как полагается, проставился, пожелав дембелям, собравшимся после отбоя в каптерке, скорейшего отбытия. Даже хлебнул за компанию плодово-ягодного.

Утром его до КПП провожали двое: опечаленный начальник строевой части и Олег. Неискренне пожелав дальнейших успехов, «строевик» отправился по своим делам, а Путилов, хлопнув Олега по плечу, прикрытому погоном, разразился прощальной речью:

«Не ссы. Будет и на твоей улице дембель. Ты с офицерами помягче. Ищи консенсус. Слово паршивое, но верное. Стань им потребен. Пиши! Они этому не обучены, а у тебя как-никак два полных курса. Ты же гуманитарий! «Строевику» особо помогай, он человек нужный, и пирожки опять же. Полгода промелькнет – через него подберешь себе замену, воспитаешь в традициях. Во взводе веди себя без гонора, базар фильтруй, чтобы без фени и мата, а то прилипнет, не отмоешься. И ключ от библиотеки не потеряй».

Они обнялись.

«Пошел я».

«Счастливо».

«Увидимся».

Адресами и номерами телефонов они обменялись. Хотя это ничего не значило. Солдатская дружба сплошь и рядом оказывается хрупкой, и никакой пастой «ГОИ» ей блеск не вернуть, это же не пряжка на ремне: подул вольный ветер гражданской жизни – и нет ее. Но Олег был уверен: с Борькой они еще встретятся. И не только потому, что от пристоличного Фрязина до Москвы рукой подать, земляки почти. Было у Олега подозрение, что не обойтись без него Борьке: если не свернет никуда, ему попутчик потребуется. Или поводырь.

Солдатик у проходной козырнул покидающему часть дембелю. Путилов, обычно сторонящийся любой обрядовости, на сей раз тоже подвскинул ладонь к виску.

Вдруг остановился и сказал:

«Между прочим, Давид Самойлов был ефрейтором. Хороший поэт. Фронтовик. Недавно умер», – и ушел, цокая титановыми подковками по щербатому асфальту.

Олег вернулся в их комнату в штабе… в его комнату. Отныне он был здесь полновластным хозяином. Стащил сапоги, подтянул носки, сунул ноги в тапки и развалился в кресле.

Стол перед ним был завален бумагами и скоросшивателями. На тумбе, готовая отозваться стрекотом, ждала пишущая машинка «Ятрань». И дела ждали. Но все это было не к спеху.

За последнюю неделю он накидал воодушевленному Борьке с десяток сюжетов, но один припас для себя. И даже не сюжет, а так, эскиз.

Он достал из ящика стола тетрадку, открыл, взял ручку и написал: «Продолжение».

«Патроны лежали тесными рядами. Жизнь дремала в них. Желто-зеленые бока не знали прикосновения человеческих пальцев, их делали механизмы. Но когда теплые руки коснулись их, это был знак, что скоро наступит пробуждение – и будет жизнь, короткая, яркая.

Патроны брали по одному и втискивали в рожок. Тому, что оказался сверху, предстояло первым войти в этот сверкающий мир и первым покинуть его.

Передернули затвор. Патрон устремился вверх, где его тут же зажало в стальных оковах. Потом был удар, взрыв, лязг.

Еще дымящуюся гильзу выбросило наружу. Она звякнула о камень и скатилась на песок.

Краток был миг его жизни, но патрон родил пулю.

Обессилевшая в полете, она вонзилась в тело чуть ниже плеча, пробила мышцу с вычурным латинским названием и направилась к сердцу. Словно в раздумье, она замедлила ход у ритмично пульсирующей стенки, затем прорвала вздрагивающую ткань и вползла внутрь. И умерла. Движение было смыслом ее существования.

Потом были похороны. Без речей, слез, прощального залпа. Из карманов убитого вытащили документы, сигареты, спички. Больше ничего стоящего не было, только какие-то фотографии, их оставили.

Тело завернули в плащ-палатку. Воронка оказалась маловата, у трупа подогнули колени. И засыпали куль землей пополам с пылью. В изголовье холмика положили булыжник.

Собравшиеся у могилы поделили оставшиеся после убитого сигареты. И пошли.

Задержался один, тот, кто пристраивал на спине второй автомат. Его подсумки оттягивали чужие рожки. Патроны они тоже поделили».

Через полчаса дверь открылась.

«Дубинин!»

«Я».

«Головка от противогаза! Что делаешь?»

«Да так…»

«Кончай бездельничать!»

Начальник строевой части говорил резко, смотрел сурово. Иное обхождение Олегу еще предстояло заслужить.

* * *

Да где же он?

Олег перебирал пачку. Ведь был же. Куда делся?

Вот он. Бумага стала ломкой. И буквы враскоряку – «Е» и «О», раздолбали они «Ятрань» с Борькой.

Он взял листок, прочитал, перечитал. Потом прочитал вслух:

– …у трупа подогнули колени.

И приговорил:

– Плохо, очень плохо. Но ведь начало начал, а, Шуруп? Простительно?

Пес приоткрыл глаза, но хозяин не смотрел на него, значит, игры не будет.

Олег хлебнул кашинского бальзама. Ни крепости, ни вкуса…

Так, и куда его, этот опус? В огонь? Но ведь действительно начало, низкий старт. Ладно, оставим, пускай, в памяти должны быть и розы, и занозы. О, как сказал, в былые годы записал бы, сунул при случае в рекламный текст о биологически активной добавке для склеротиков.

Оставляем. Тогда – налево, поверх рассказа про осевший угол.

Что там на очереди?

«Воздуха чистого глотнуть захотелось? И чтобы листья под ногами шуршали? Что потянуло его в лес? Хотя, вообще-то, понятно. Уработался. Хуже нет, когда любимая работа становится в тягость, когда в доме все раздражает, когда самое невинное замечание может вызвать вспышку гнева – и кричишь слюнявым ртом, и трясутся руки.