ЭЛЕЙН (1823 г., ей 20 лет). Я – королева дождя.

ЗАХ. Я построил себе дом в лесах восточного Огайо и заселил призраками.

ФЭЙ (1846 г., ей 16 лет). Я люблю этот дом. Придет день, когда я стану его хозяйкой[1].

ЗАХ. Я тащил эту страну, орущую и брыкающуюся сквозь говняное младенчество и жестокую, глупую, заносчивую юность.

ЕВА. Зах.

ЗАХ. Я совершал прелюбодеяния.

ЭЛЕЙН. Это не грех.

МАРГАРЕТ. Убийца.

РОБИ. Я никогда не убиваю женщин.

ЗАХ. Я нарушал законы, устанавливал законы, нарушал установленные мною законы, потом устанавливал новые законы, наказывал людей за нарушения установленных мною законов, сам нарушал их тысячи раз и с радостью продолжил бы нарушать следующие десять тысяч лет, если бы не это жалкое, грязное и предательского тело, в котором я заточен, снова и снова не подводило меня. А ты вот стоишь здесь, в расцвете среднего возраста, еще с крепкими мышцами и унынием в сердце, и требуешь, чтобы я пошел в домой.

ДЖОН. Хорошо, оставайся здесь и замерзай. Весной, когда сойдет снег, мы тебя найдем и похороним.

МАРГАРЕТ. Джон Пендрагон, если ты хочешь остаться в здравом уме, ты не уйдешь в дом без своего отца.

ДЖОН. Он хочет замерзнуть до смерти.

МАРГАРЕТ. Нет, он хочет, чтобы ты замерз до смерти, стоя там, как жена Лота, в ожидании, что он уйдет в дом. Набрось ему на шею веревку и затащи в гостиную. Мы привяжем его к ножке рояля и нарядим к Рождеству вместо елки.

ЕВА. В Рождественскую ночь, в половине четвертого, палач займется со мной любовью под облепленной воронами виселицей, и я буду стонать и впиваться пальцами в его бедра, и кошки будут кормиться твоими глазами, и черви будут есть твое сердце, и вороны – выклевывать твой мозг, а кроваво-красные розы вырастут там, где он затрахивал меня до смерти.

ЛЕЙК. А как же твои дети?

МАРГАРЕТ (1863 г.). Вчера, в старом сундуке на чердаке я нашла, такое, что безмерно меня опечалило.

ФЭЙ. Почему ты не пишешь мне?

РОЗАННА. Скажи ему. Объясни ему это сейчас.

ДЖЕЙН ЛЭМ. Никогда ничего не объясняй.

ДЖЕЙМС. Поклянись мне.

МАРГАРЕТ. За всю жизнь я отдала свою плоть только одному человеку, и никто не узнал об этом.

ЭЛЕЙН. Вода здесь очень холодная, любовь моя. Вода такая холодная.

(Пока МАРГАРЕТ говорит, ЕВА спускается к ЗАХУ, в другое пространство-время. ЭЛЕЙН рисует на чердаке. РОБИ сортирует письма. РУМПЛИ ушел в акру и появится позже. ЛЕЙК наблюдает за ЕВОЙ. Как и ДЖЕМС. ДЖОН в библиотеке с ФЭЙ. РОЗАННА суетится на кухне. ДЖЕЙН наблюдает за ЗАХОМ. Весь спектакль эти люди на сцене, перемещаются с места на место, словно их что-то притягивает или отталкивает).

МАРГАРЕТ (ей 47 лет). Четвертое июля, 1848 год. Восточная часть Огайо прекрасна в это время года. Жимолость вся в цвету, сладкий аромат заставляет меня содрогаться по утрам. Полагаю, однако, что мне лучше воздержаться от катания голышом по траве, это больше присуще Элейн. Мне сорок семь лет, хотя все говорят, что я всегда буду выглядеть очаровательным ребенком, но, с другой стороны, когда здесь хоть кто-нибудь говорил правду о чем-либо. Я пишу этот дневник, бессмысленный отчет о смене сезонов, о гротескном движении человеческих желаний сквозь время навстречу смерти. Зах Пендрагон по-прежнему силен и здоров и, вероятно, будет жить вечно. Гуляя по саду во второй половине дня, я вдыхаю аромат жимолости и вспоминаю сад моих родителей в Нью-Йорке, пусть я не видела его с тех пор, когда мы с Элейн были маленькими девочками, и вижу маму и Заха, прохаживающихся там, более сорока лет тому назад. Маме чуть больше двадцати. Зах только что вернулся из Европы. Почему он заглянул к нам? Не мог не знать, как это опасно. Если бы держался подальше, наша жизнь была бы совсем иной. И такой скучной.

(Она наблюдает, как ЗАХ и ЕВА, в Нью-Йорке, прохаживаются по саду в 1804 г.).

ЗАХ (26 лет). Мы здесь как Адам и Ева, в саду твоего отца.

ЕВА. Ничего подобного.

ЗАХ. Я говорю метафорически.

ЕВА. Так перестань. Я это ненавижу. Во-первых, мы полностью одеты, хотя, полагаю, это легко исправить. Во-вторых, ты просто незваный гость. Если мне и отведена роль Евы, Адамом должен быть мой муж.

ЗАХ. И кто тогда я?

ЕВА. Не знаю. Ты можешь глотать мышей?

ЗАХ. Думаю, да, если ты меня попросишь.

ЕВА. Думаю, нам лучше пойти в дом. Что-то мне очень жарко.

ЗАХ. Солнце только что зашло.

ЕВА. Я говорю не о солнце. Не мог бы ты держаться чуть дальше от меня?

ЗАХ. Я к тебе не подхожу.

ЕВА. Ты слишком близко.

ЗАХ. И где мне, по-твоему, быть?

ЕВА. Как насчет Вермонта?

ЗАХ. Я вижу, твой острый язык по-прежнему при тебе.

ЕВА. Не могу вспомнить твоего близкого знакомства с моим языком. Ты знаешь очень мало, если хоть что-то знаешь, о прошлом и настоящем моего языка или любых других моих внутренних органов. Язык, по моему разумению, может рассматриваться внутренним органом, за исключением тех моментов, когда его высовывают, а я делаю это лишь по особым случаям. Не прикасайся ко мне.

ЗАХ. Я к тебе не прикасаюсь.

ЕВА. Что-то прикасается.

ЗАХ. Возможно, моя относительная близость вызвала череду воспоминаний?

ЕВА. Нет. Нет у меня никаких воспоминаний. Я их не одобряю. В настоящее время целиком и полностью от них воздерживаюсь.

ЗАХ. Ты не помнишь тот бал-маскарад?

ЕВА. Абсолютно.

ЗАХ. В аду есть особое место для лжецов и красавиц. Надеюсь, после смерти попасть туда.

ЕВА. Я уверена, что попадешь. В любом случае, тогда я была ребенком.

ЗАХ. На бале-маскараде.

ЕВА. Да.

ЗАХ. Который ты не помнишь.

ЕВА. Именно.

ЗАХ. Но прошло лишь каких-то четыре года.

ЕВА. Четыре года и тридцать шесть дней.

ЗАХ. Тридцать пять.

ЕВА. У уверена, в своих расчетах ты упустил високосный год. Кроме того, тогда я еще не вышла замуж. Мне было только шестнадцать. С тех пор я родила двух, думаю, двух, да, двух дочерей. Теперь мне двадцать. Старость начинает изнурять меня. Я чувствую, как моя душа начинает пузыриться и трескаться под воздействием гравитации и званных обедов. Бог обжигает мне мозг. Если ты подойдешь еще на сантиметр, я вызову местного констебля. Закричу невероятно громко. Это я практикую во сне, а иногда, занимаясь сексом. Я иду в дом.

ЗАХ. Не хочешь ты идти в дом.

ЕВА. Не понимаю, это тут причем.

ЗАХ. Тебе следовало задержаться на том бале-маскараде.

ЕВА. Останься я подольше, ты, несомненно, раскрыл бы, кто я. В любом случае, ты ушел первым.

ЗАХ. Нет, первой ушла ты.

ЕВА. Я не собираюсь спорить о событиях, которые отказываюсь вспоминать из принципа. Если мы должны говорить друг с дружкой, давай обсудим жимолость, моих прекрасных детей, твои путешествия по Европе.

ЗАХ. Почему ты ушла с маскарада?

ЕВА. По той же причине ты отправился в Европу.

ЗАХ. Чтобы увидеть Наполеона?

ЕВА. Чтобы избавиться от моего мужа.

ЗАХ. Тогда он не был твоим мужем.

ЕВА. Мы были обручены.

ЗАХ. Тогда почему ты позволила мне обнять тебя?

ЕВА. Потому что была обручена. Все шестнадцатилетние женщины – предательницы. Все шестнадцатилетние мужчины – недочеловеки. Восход сексуальной осведомленности – это закат человеческого достоинства. Я, разумеется, не говорю с тобой столь открыто, ты понимаешь, поэтому мне очевидно, что ты галлюцинируешь, и не собираюсь стоять здесь, в саду, живой галлюцинацией. Я, в конце концов, невероятно респектабельная молодая женщина.

ЗАХ. Ты невероятно умная молодая женщина.

ЕВА. Надеюсь, эти две категории не взаимоисключающие? Ты занимаешься любовью с каждой умной женщиной, которая встречается тебе на пути?

ЗАХ. Не знаю. Ты – первая.

ЕВА. Какой же ты отвратительный мужчина. Ты не собираешься поцеловать меня, так? Потому что меня всю трясет, и я боюсь, если ты поцелуешь, то меня вырвет тебе на рубашку. Господи, мне необходимо перенестись куда-то еще. Может, если я закрою глаза и очень этого захочу, то открою их уже на Барбадосе?