Рут была испугана скопившейся на дне ее души горечью.

А ночь все длилась. Рут прислушивалась к ударам своего сердца и шуму ветра и не находила себе утешения.

Скончался наш Бен, в земле его прах.

Ох, ах, в земле его прах.

Пролежав без сна в холодной комнате сто - так ей казалось - лет и почувствовав приближение рассвета, она натянула чулки, с башмаками в руках спустилась вниз и крадучись прошла по притихшему дому, то и дело приостанавливаясь, боясь кого-нибудь разбудить. Но никто не проснулся. Часы в кухне показывали без десяти пять, но было еще темно и очень холодно. Снова поднялся ветер. И где-то на улице хлопнула калитка.

На кухонном столе лежал сверток в оберточной бумаге. Вечером Элис сказала, указав на него Рут: "Можешь забрать с собой. Должно быть, теперь это принадлежит тебе?" Но Рут была тогда в таком оцепенении, что смысл этих слов не дошел до нее. Сейчас она потрогала сверток и догадалась, что в нем какие-то старые вещи Бена, которые он не взял, когда уходил из дома, и теперь от них хотели освободиться.

С минуту она стояла в нерешительности, испытывая чувство вины. Может быть, надо оставить записку, извиниться за свой уход. Но что может она сказать им, чтобы заставить их поверить ей? Ведь ничего нельзя изменить, все останется так, как есть. Ей нечем было дышать в этом доме. Хотелось навсегда отряхнуть прах его со своих ног, забыть, что она когда-то переступала его порог.

Она взяла сверток, отворила наружную дверь, и струя холодного ветра с силой ударила ей в лицо. Обледеневшая дорога тускло поблескивала из мрака. И тогда она бросилась бежать по темной улице; взвихренные ветром волосы развевались у нее за спиной как парус; она то и дело спотыкалась и чуть не падала на скользкой дороге, но думала только об одном: прочь отсюда, скорее домой. Словно в этом усилии, в борьбе с ветром, она могла очиститься, рассчитаться за вчерашнее. Но, выбежав за околицу, она вынуждена была умерить шаг и остановиться: кровь стучала у нее в висках, голова разламывалась, она судорожно пыталась отдышаться.

Когда она двинулась дальше, вверх по склону, к выгону, теперь уже не спеша, так как совсем обессилела, небо начинало чуть-чуть светлеть.

Здесь все вокруг выглядело привычным и бесстрастным, как лик луны. И безжизненным. Озарение, сошедшее на нее вчера, чувство радости, просветления, прозрения ушло, чтобы никогда не возвратиться. Потому что разве не было все это обманчивым? Она была тогда не в своем уме. А теперь она видела дом, и выгоны, и верхушки деревьев, и это был ее мир, и она знала ему цену, взирая на него в неверном свете занимавшейся зари.

Но она была снова дома. И благодарна за это. Здесь она могла оставаться самой собою, жить или умереть. Ничего не делать. Терпеть.

Ветер внезапно стих. Она отворила дверь черного хода и остановилась, ожидая, чтобы молчание дома поглотило ее. Она уже поняла, что ей надо делать. Вот теперь ей уже некуда бежать. Она стала подниматься по лестнице.

Она забыла, как выглядит эта комната. Здесь было очень холодно. Казалось, комната пустовала много лет. Рут обошла ее всю, открыла гардероб, комод, стенной шкаф - всюду заглядывая внутрь, - взяла в руку щетку для волос, провела щетиной по щеке. Значит, это все? И больше не будет ничего? И с этим ей теперь жить - с этой опустошенностью, омертвелостью, без любви, без страха, без страдания? Больше не будет ничего?

Она сняла плащ, положила на стул. И - оттого, что больше ничего не оставалось, - развернула сверток в оберточной бумаге.

Она не подумала об этом. Это разумелось само собой, и все же явилось для нее неожиданностью. Она стала вынимать их из свертка, одну за другой, - вещи, которые были на Бене, когда он умирал: синюю рубашку, темный шерстяной свитер, вельветовые брюки, толстые носки... и подносить их к лицу, пытаясь вдохнуть впитавшийся в хлопок, в шерсть запах Бена. Она не ощутила ничего, и тут только осознала, что все вещи были выстираны и выглажены.

Склонившись над грудой одежды, она прижалась к ней лицом, и тогда горе прорвалось наружу и захлестнуло ее, потому что они отняли у нее и это, смыли с одежды его кровь, и она поняла до конца и бесповоротно, что Бен мертв, ушел от нее навсегда и у нее не осталось больше ничего, ничего.

4

Смерть Бена Брайса была камнем, брошенным в тихую заводь и образовавшим в ней крутой водоворот, который втянул в себя и Рут и унес ее в черную глубь. А волны расходились кругами, широко - и по деревне, и за ее пределами. И в людях что-то изменилось - как во время войны или землетрясения или пожара, - даже в тех, кто уже видел смерть лицом к лицу.

Потрясение и печаль сблизили их, и они стали лучше понимать и чувствовать друг друга, даже если ничего не было сказано. Потому что никто не мог припомнить, чтобы чья-то еще смерть так взволновала всех. Несчастные случаи бывали, в жизни все непрочно: то умирал чей-то ребенок, то кто-нибудь из стариков, то падала чья-то скотина, на церковном дворе вырастали свежие могилы, люди облачались в траур. Что же отличало эту смерть от смертей других? Что столь необычное было в Бене Брайсе? Люди старались это понять, думая о нем, и у каждого были свои, дорогие ему воспоминания, и в этих воспоминаниях, слитых воедино, открывались разные оттенки любви.

Поттер у себя дома собрался высадить первую овощную рассаду в теплицу. Но вместо этого он просто сидел с недоеденным куском хлеба и сыра в руке и вспоминал. И его собака Тил, чувствуя, что с хозяином что-то неладно, стала проявлять беспокойство и не лежала на своем месте у очага, а бродила из комнаты в комнату, время от времени подходя к Поттеру и тычась ему мордой в ногу, ища успокоения.

Поттер видел смерть. Он видел, как его брат, задыхаясь от кашля, медленно чахнул от легочной болезни; он сидел у постели своей матери и отца, когда за ними в старости пришла смерть. Но то не было неожиданностью, то было в порядке вещей, и он не хотел, чтобы его родители дряхлели и слабели все больше и больше, чтобы распадались их тела и души, чтобы длились их страдания. Но теперь было по-другому. Поттер никак не мог поверить, что Бен Брайс мертв - Бен, в котором жизнь била ключом, Бен, не ведавший разлада ни с собой, ни с миром. Общаясь с ним, люди всегда ощущали его душевное здоровье, и от этого радость жизни и уверенность в завтрашнем дне наполняли их души и сердца, хотя то вовсе не значило, что Бен был святым; иной раз в работе с ним было не так-то легко, он, случалось, замыкался в себе, словно обороняясь от чего-то, и никто не знал, о чем он думает, и все тогда держались от него в стороне. А бывало, он напрямик выкладывал, что у него на уме, - резал правду-матку, да еще как.