Додумавшись до всего этого, я понял, что надо срочно как-то исхитриться уснуть. Потому что если не уснуть, совсем погрязнешь в бреде. Или - в бреду. И я стал уговаривать себя спать. И уговаривал, наверное, долго и, наверное, вслух. Иначе не проснулась бы кошка и не прыгнула бы мне на грудь. Она часто так делает, когда я говорю вслух сам с собой. Это ее удивляет и настораживает. Она смотрит на меня в упор и, если я не умолкаю, начинает тревожно мяукать. Волнуется животное. Я включаю настольную лампу. Это кошку не успокаивает. При свете она начинает еще и топтаться по мне, и ходить взад-вперед. Потом отклоняется от проторенной дороги, подходит к телефону и внимательно обнюхивает его. Телефон звонит. Я говорю в трубку:

- Да.

- Это ты? - говорит трубка.

Я говорю:

- Да.

Жена молчит, наверно, соображает, узнал я ее или не узнал. Делает вывод, что узнал и говорит:

- Ты дома?

Я открываю рот, чтобы ответить, но она меня останавливает:

- Можешь не отвечать.

Я не отвечаю.

- У вас о комете Лоренца сообщили? - говорит жена. - Или все еще скрывают?

- Лоренца? - говорю я. - Может, и Лоренца.

- Ты что, пьян? - кричит жена так, что мы с кошкой вздрагиваем. - Тебе что, жить надоело?

- Мне - нет, но... У тебя есть какие-то конструктивные предложения?

- Идиот.

- Дай дочку.

Жена дает трубку дочери, и я говорю с ней ни о чем. Как жизнь, как отдых, как кормят. Хотел было спросить, когда они собираются вернуться, но не спросил. Минуты через три нашего разговора я слышу отдаленный голос жены:

- Хватит. Итак черт знает, на сколько наговорили, - и мы прощаемся.

Странный все-таки человек моя жена. Погибать собирается и тут же жалеет денег. Надеется, наверно, что они и на том свете пригодятся. Чего мне бы как раз не хотелось. Иначе отсутствие трешки в кармане будет преследовать меня и там, а там же все навечно. Коль наказание, то наказание от первого звонка до последнего, причем последний звонок не звенит никогда. И праздничные амнистии в обиходе потустороннего мира вряд ли очень уж широко распространены. Одно мне внушает какую-то надежду - думаю, карманов там у меня не будет. То есть проблема трешки в кармане отпадет естественным путем из-за отсутствия кармана. Не знаю, может, это и самонадеянно, так думать, но душа с карманами - вещь маловероятная. Потому что карман - изобретение чисто человеческое и земное. Порожденное привычкой людей таскать за собой повсюду всякую чепуху, без которой вроде бы невозможно обойтись. Носовой платок, например, расческу. Или удостоверение личности, в котором личность ты или не личность, ни слова не сказано, зато сказано, где и с кем живешь по закону и живешь ли где-нибудь и с кем-нибудь вообще. Короче говоря, бесценные вещи носит человек в карманах.

Я, наверное, зря иронизирую: носовой платок во время насморка действительно необходим катастрофически. Так же, как и расческа молодому мужчине с обширной лысиной. Причесывая остатки прически вокруг ее отсутствия, он чувствует себя почти так, как чувствуют счастливцы с прическами и без лысин. А что до иронии, то она, кажется, никогда не зря. Ирония - это скепсис, скепсис - это сомнение, сомнение - это мысль. Во! Какая мысль из ничего получилась. И сразу стало ясно, почему умнющий Сократ говорил: "Сомневайтесь во всем". А плюс к тому, ирония, она же как песня нам строить и жить помогает. Умирать, если сказка о комете окажется былью, тоже поможет. Да уже помогает. Вот я лежу себе, думаю о всяческой многозначительной ерунде, по мере сил иронизирую - и ожидание приближения конца проходит у меня приятно и незаметно. Хотя и не без страха - врать не буду. Не люблю врать вообще, а врать себе - занятие просто глупейшее. Потому что лишено смысла. Тут и знаменитая ложь во благо никак не действует. Что, конечно, очень жалко, но - факт. А были ведь времена, когда человек смерти не боялся, наоборот, умереть считалось честью, геройством, милостью Божьей и черт знает, чем еще. Мне даже кажется, что отъявленными сволочами люди начали становиться с тех пор, как додумались до страха смерти. А до этого все было ничего, сносно...

Да, комета Лоренца. Название какое-то знакомое. Лоренц. Может, Лоренцо?.. Какое еще Лоренцо? Лоренцо здесь ни при чем. Кто же такой Лоренц? Где-то я уже встречал эту фамилию. С концом света или с другими катаклизмами (интересно, откуда в этом слове "клизмы"?) она никак не вяжется. Черт. "Лоренц-Дитрих". "Антилопа-Гну". Нет, "Антилопа-Гну" была "Лорен-Дитрих". Но это без разницы.

Значит, почему фамилия открывателя кометы кажется мне знакомой - ясно. Никаких других Лоренцов я не знаю. И знать не хочу. Мне этого достаточно. Как говорится, более чем. Впрочем! Вспоминаются еще уравнения Лоренца-Максвелла. То есть сами уравнения не вспоминаются - перед смертью это было бы слишком, - но что они существуют, вспоминается. Кстати (или некстати) - а что должно вспоминаться перед смертью? В романах пишут "и он вспомнил всю свою жизнь". Это хорошо бы. Особенно если есть, что вспомнить. А если нечего? Если забытое, не оставившее ничего в памяти детство сменилось бестолковой скучной юностью, вместо которой пришла такая же скучная и такая же бестолковая зрелость? Тогда, наверно, лучше ничего не вспоминать, чтобы не понять в конце концов - когда все равно уже поздно - что ты несчастливый человек. И не просто несчастливый, а самый несчастливый. Потому что когда после жизни нечего вспомнить - это и есть самое настоящее несчастье. Настоящее, как все непоправимое.

И что-то совсем мне стало нехорошо. Я нащупал на постели пульт и включил телевизор. По ночному экрану прыгали легкие девочки с пушистыми лобками и умирать явно не собирались. Телевизор я выключил, девочки исчезли так же мгновенно, как появились, успев все же вернуть меня к мыслям о Марье и о том, что вся она, с ног до головы, покрыта крупными эрогенными зонами. "Жаль, - подумал я, - что такая женщина встретилась мне в сорок лет, а не в двадцать пять. В сорок чувства, правда, еще есть, но уже затупившиеся. А Марью затупившиеся чувства оскорбляют. Ей нужны извержения, вулканы и гейзеры, так что вообще непонятно, зачем ей понадобился я".

Вначале Марьин телефон долго не отвечал, потом трубку сняли и сквозь музыку и шум вынырнул откуда-то мужской голос. Я сказал "здравствуйте, извините за поздний звонок" - и вдруг:

- Вы муж Марьи?

В трубке подумали и спросили:

- А у нее есть муж?

Я решил, что не туда попал и собрался нажать на рычаг, но услышал приближающийся Марьин говор.

- Дай, - сказала она кому-то и спросила в трубку: - Кто вам нужен?

- Это я, - сказал я.

- Ты дома? - спросила Марья.

- Дома, - сказал я.

- Тогда приходи. У меня день рождения.

- Я не знал. Ты никогда не говорила о своем дне рождения.

- Теперь говорю. Давай, я жду.

- Постой, - я вспомнил, что звонил не за этим. - Ты о комете знаешь?

- Знаю. Давай, а то прилетит - не успеешь дойти.

- А кто у тебя там? - спросил я на всякий случай.

- Да так, - сказала Марья. - Люди.

Я положил трубку и аккуратно, чтоб не разбудить кошку, встал. Надел костюм, куртку, взял зонт. Потом помедлил и поднял спящую кошку. Она выразила все свое недовольство и посмотрела на меня вопросительно.

- Залезай, - сказал я и посадил ее за пазуху. Она свернулась под рубашкой и начала громко, как маленький трактор, мурлыкать.

Лифт стоял на этаже. Мы вошли и поехали вниз. Дождь прекратился, но чувствовалось, что возобновиться он может в любую минуту. Я шел по промокшей пустой улице к пятачку. Шел не спеша, широко расставляя ноги, чтобы не забрызгать брюки и туфли. В день рождения Марьи мне хотелось выглядеть прилично или, как минимум, опрятно. На пятачке, у тумбы с часами стояли двое. Они были в одних, мокрых насквозь костюмах и, судя по тому, что, поочередно плевали на часы - в высшей стадии опьянения. Я приблизился и уже почти прошел мимо, но меня окликнули: