Теперь можно лечь. Теперь вроде бы никому ничего от меня не нужно. Ложусь и прислушиваюсь к своей боли. Стараюсь сообразить - не утихает ли. Нет, не утихает. Болит ровно и размеренно. Как будто ею кто-то автоматически управляет, поддерживая определенный режим работы. То бишь, режим боли. Закрываю глаза. Чтобы отгородиться от света и от всего видимого. Возможно, я перебрал сегодня видеоряда. Визуально перенасытился. В глазах что-то мельтешит. В основном полосатое. Платья, юбки, футболки. Все полосатое. И все - по-разному. Что-то сверху вниз, что-то по горизонтали, а что-то наискось во все стороны, под разными углами наклона. Очевидно, полосатое вошло в моду. И действительно, сейчас я вспоминаю, что всю эту одежду в линейку я днем видел на улице, передо мной постоянно ведь кто-нибудь шел в потоке людей, и я невольно смотрел этим идущим в спины, и эти спины были почти все полосаты. Хотя наверняка были и другие - народ сейчас одевается пестро. Но в моей голове, уже тогда потихоньку наполнявшейся болью, запечатлелись только полоски. И сейчас они не давали мне лежать с закрытыми глазами, ни о чем не думать и ничего не видеть. Я видел их и думал о них. Я часто думаю о всякой ничего не означающей дряни. Зачем - неизвестно. Несовершенно устроена голова. При ее создании забыли предусмотреть фильтр на входе. Так же, как и на выходе. Поэтому сквозь голову проходит все подряд, без разбора и отбора. Еще хорошо, что не все остается, а то бы вообще труба, ужас и шизофрения.
Может, и болит она, голова, от того, что пропускает сквозь себя гору разнообразного хлама и мусора. Со временем засоряясь и забиваясь, как канализация в старом доме, которую черт знает сколько лет никто не ремонтировал. А ремонтировать надо и канализацию, и голову. И лучше профилактически. Потому что, когда авария уже случится - особенно, если речь о голове, а не о канализации - сделать что-либо очень сложно. Да оно и с канализацией не все просто. И, конечно, починить ее можно на любой, даже самой последней, стадии, но для этого придется вымазаться в говне по самые уши. А если пропустить критический момент, то вышеупомянутое говно вырвется на просторы и тогда в нем окажется весь любимый город, и он не сможет спать спокойно, и не только спать он не сможет, но и есть, пить, работать, любить. Поскольку нельзя это делать, когда везде и всюду стоит вонь от вырвавшегося на поверхность, разбушевавшегося дерьма. А существуют еще санитарные нормы, не позволяющие употреблять внутрь, выражаясь красиво, фекалии и фекальные вешние воды.
Здесь я ловлю себя на том, что все мысли, какие у меня есть на данный момент, это мысли о говне. И ворочаются они в моем мозгу, увязая и хлюпая. И голова от них болит еще сильнее. А сильнее уже некуда.
Когда-то эта боль хотя бы имела красивое название. Мигрень. Похоже на герань. И на Игрень. Последнее - символично. Правда, на Игрени лечат не головную боль, а душевную. Как называется мигрень сегодня, не знаю. Как-то обязательно называется. Но, возможно, наша нынешняя головная боль - это никакая не мигрень, а что-то совсем другое, новое, не существовавшее ранее. Потому что, если верить русской литературе, то мигренью страдали в основном дамы из общества, имевшие нежную конституцию и чувствительные организмы. Страдали, судя по всему, от жиру и от безделья. И от нежного воспитания. Поскольку человек должен же от чего-то страдать. Несмотря на то, что он человек - женщина из общества. И конечно, не верится, что подобная женщина могла перенести такую боль, какой болела сейчас моя голова. Тем более что и пирамидон в те далекие годы еще не изобрели, не говоря уже про американский панадол. Рассказывают, тогда пиявками спасались, но это представляется с большим трудом. Как и многое другое. Не верь глазам своим - это хорошо сказано. Так же не стоит верить ушам. И ощущениям. Я, например, не верю им всем. Верю только своему пошатнувшемуся здоровью, которое реагирует на погоду, как гидрометеоцентр. И даже лучше. Ведь же с самого утра оно меня предупреждало - будет буря. Возможно, ураган. Весь день из меня выступал липкий тяжелый пот, весь день я чувствовал себя отвратительно, весь день понимал, что голове моей придется туго.
Но теперь я успел прийти домой. Успел до дождя, до грозы. Даже ветер еще не налетел на город, когда я пришел. Даже кошка еще не спряталась в угол за креслом-кроватью от надвигающихся грома и молнии. Как делает она всегда. Потому что единственное, чего она боится, это гром и молния. В общем, пришел я в самое время. На час позже - и попал бы в самую что ни на есть стихию. Оказался бы с нею на улице лицом к лицу. Не защищенный ничем. А я и так в последнее время, если что-то и чувствую, так это незащищенность от всего на свете. От каких-то дураков, лезущих со своими дурацкими предложениями, пожеланиями и вопросами, от нахалов, пытающихся заставить меня застеклить лоджию, которой у меня нет, от коммивояжеров, цепляющихся ко мне на улице, и норовящих ворваться в квартиру, от автомобильной музыки, от самих автомобилей, от пыли, грязи, вони. Я уж молчу о том, что не защищен от своего государства с его органами, которые всегда карательные. Но от государства не защищен никто. Только не все это чувствуют на себе. А я чувствую и именно на себе. Хотя печального опыта не имею. Имею только понимание и чужие примеры, из коих если не следует, то напрашивается вывод: так называемая свобода у нас чревата повсеместным мусором - мусора везде столько, что ни пройти, ни проехать, ни обойти в обход. Говорят, мусорщики отказываются работать, так как им не платят за их услуги. И они справедливо считают, что чем возиться с мусором без зарплаты, лучше без нее же ничего не делать. А когда город погрязнет и скроется под слоем мусора, и станет нечем дышать, и начнутся эпидемии и болезни - никуда не денутся, вспомнят о них, спохватятся, принесут зарплату на цыпочках и будут умолять и просить.
И наверно, они правы, мусорщики, но и я прав.
Помню, как шли мы по самому центральному проспекту нашего города - а этот проспект еще сравнительно чистый, - шли с американцем, прожившим там пять лет, а раньше жившим здесь. Он смотрел на свои туфли и говорил "сколько на туфлях пыли. А представляешь, что делается сейчас в наших легких, куда мы эту пыль принудительно засасываем?" Я говорил "представляю", а он: "Надо уезжать. Чем быстрее, тем лучше." И он уехал, потому что и приезжал-то всего на неделю, а я и другие мои соотечественники остались. Нам уезжать некуда. Мы привязаны к месту. По приговору какого-нибудь наивысшего суда, очевидно. Наверно, мы все чем-то провинились и нас наказали, поставили в тупой угол на колени. И естественно, на горох. Благо, гороха у нас хватает. Горох в наших широтах произрастает хорошо. Невзирая на тех, кто его сеет и собирает. Буйно, можно сказать, произрастает у нас горох. И всегда произрастал буйно. Когда ничего, благодаря мудрому руководству не произрастало - и то он, горох, произрастал. В общем, у нас горох - это царь полей и на него можно поставить при желании всю страну. Что уже в определенной степени и сделано. И мы - раз надо - постоим на горохе. Но все равно никуда не поедем, потому что наше место здесь и потому, что от добра добра не ищут.
Нет. Не получится у меня полежать спокойно. Кошка радуется теперь, что она не одна. Радость ее выражается просто: она носится по квартире, свалив хвост на бок, и топоча, как будто у нее не мягкие лапы с подушечками, а копыта. Таким образом она приглашает меня участвовать в ее радости. Она хочет, чтобы я преследовал ее, а она бы от меня убегала и пряталась и выскакивала из засады, и кусала за пятки. А я лежу. Поэтому она носится не только по полу, но и по дивану. И запрыгивает с пола ко мне на грудь. И спрыгивает обратно.
Вот, уже стучат шваброй в потолок соседи снизу. Это дедушка бушует, так как бабушка у него в основном болеет и в основном на садово-огородном участке. Там, на свежем воздухе, ей болеть легче. Поскольку физический труд, он, как любовь - полезен в любом возрасте. А дедушка трудится здесь, в городе. Что-то где-то сторожит. Какой-то объект. Поэтому днем он спит. А кошка ему мешает. Хотя он и ночью часто стучит шваброй в потолок. Выходит, он ночью тоже спит. Может, он не ночной сторож, а какой-нибудь утренний. Или вечерний.
