«Господин офицер, господин офицер…»

Демьянов растерян, смущен; виновато докладывает:

– Товарищ младший лейтенант, мы ей объясняли, объясняли, она не понимает ни по-русски, ни по-немецки, а как с ней ещё…

Вокруг собирается вся рота. Мобилизуя весь школьный запас немецких слов, я, как могу спокойнее, объясняю женщине, что там, в холодном чулане лежит старуха, больная старуха, и мы перенесём её в тёплую комнату, а вас просим кормить и ухаживать за ней.

Немка долго не может успокоиться, плохо слушает мои объяснения и, вытирая слезы кончиком фартука, совсем как русская крестьянка, все оглядывается на солдат с автоматами, окружающих её.

– Идите в строй, – приказываю я солдатам. И ещё раз повторив просьбу немке, сам ухожу к роте, решив, что так будет лучше.

Недолго постояв в воротах одна, видя, что солдаты строятся, чтобы уйти, немка нерешительно входит в дом, где лежит больная.

Большой зал без мебели: школа или клуб в немецкой деревне. Офицеры полка выстроены в две шеренги. В полк приехал командир дивизии полковник Соболев.

Командира дивизии я вижу впервые. Он обходит строй офицеров, строго, придирчиво осматривая их обмундирование.

– Капитан, почему вы в ватных брюках? – Он строго говорит о том, что Красная Армия сейчас стоит в самом центре Европы, за её победами, поведением пристально следит весь мир; советский офицер должен быть всегда подобающе одет, подстрижен и побрит.

Я знаю капитана. Он командир хозяйственной роты. Командир дивизии даёт ему тридцать минут, чтобы он побрился, подшил воротничок и переоделся. Вслед за капитаном удаляются из строя ещё несколько офицеров.

На полковнике поношенная, как-то глубоко, по-стариковски, надетая фуражка с зелёным околышком; фуражка мне кажется гражданской. У Соболева серое, дряблое лицо. Мне кажется, что полковник сильно болен, ему очень тяжело, но превозмогая внутреннюю боль, он морщится и прилагает все усилия, чтобы никто не заметил его болезни.

Каждый офицер, к кому приближался командир дивизии, представлялся. Представился и я. Полковник ни о чем меня не спросил и не сделал никакого замечания.

В деревне мы стоим вторые или третьи сутки. Сегодня командир дивизии лично проводит офицерские учения: полк в наступлении за артиллерийским валом.

Большие, с грязными проталинами поля. Кругом чёрный лес. Погода отвратительная: дует пронизывающий ветер, идёт сырой снег. Поснимав ватные телогрейки и брюки, как было приказано вчера, мы попросту закоченели, лица у нас синие. Полковник Соболев все в той же низко нахлобученной полугражданской фуражке. Болезненное лицо его покрылось фиолетовыми пятнами. Но он, кажется, не замечает непогоды, только иногда растирает посиневшие кисти рук.

Неторопливо, очень подробно, академически чётко и точно объясняет он нам действия всех подразделений на каждом этапе боя.

Рубеж сосредоточения… Атака. Бой за первую траншею. Бой в глубине обороны противника. Окружая командира дивизии нестройной толпой, не смея прикрыться от ветра и снега, мы идём за ним от одного мнимого рубежа на другой.

Помню, что полковник Соболев произвёл на меня хорошее впечатление: никогда я ещё не присутствовал на таком подробном, очень квалифицированном разборе боя полка.

Обочиной дороги, навстречу движущимся войскам, по одному, группами, семьями идут люди. Старые и молодые, женщины, старики. Они в полосатых куртках с пришитыми номерами; идут пешком, едут на велосипедах; с котомками за спиной, с узелками в руках. Они улыбаются, поднимают руки, обращаясь к нам на своём языке, показывая на свои номера, пришитые к курткам. Мы не понимаем, о чем они кричат, но полосатая куртка и личный номер концлагеря, откуда они идут, служат сейчас для них лучшей защитой от всех бед.

За обочиной дороги, у кустов стоит толпа: женщины, дети, старики. Одеты по-разному, но полосатых курток не видно, не видно рваных заплатанных пальто. Они жмутся друг к другу, не улыбаются и не кричат нам, они молча, со страхом смотрят перед собой, на движущиеся мимо колонны войск.

Немцы. Это сразу бросается в глаза. Они, видимо, вышли из леса, неожиданно столкнулись с колонной, и теперь боятся уйти от дороги или вообще куда-либо двигаться, чтобы не вызвать подозрения.

Батальон останавливается на привал. Замечаю, за толпой женщин стоят молодые мужчины, грязно одетые, обросшие. Один из них, белобрысый, пухлощёкий, как-то недобро взглянул на меня, отвернулся. Мне стало не по себе. Какое-то недоверие закралось и беспокоило меня.

Верхом на лошади к толпе немцев подъезжает командир взвода разведки полка. Остановился, внимательно осматривая толпу. Я хочу подойти, поделиться своими подозрениями. Подскакивает конная группа разведки. Командир приказывает им окружить толпу. Немцев окружают, пропускают женщин, стариков, детей и на обочине остаётся чуть больше десятка здоровых мужчин, одетых по-разному, но чем-то похожих друг на друга. У первого под одеждой находят пистолет и гранаты, у другого – автомат. Разведчики предостерегающе поднимают автоматы.

Диверсантов оттесняют от дороги к опушке. Приезжает переводчик, но они не отвечают на его вопросы. Вдруг пухлощёкий падает на колени, ползёт к командиру разведки, кричит на ломаном русском языке:

– Я поляк… Я поляк. Не расстреливайте меня…

– Сволочь! Какая разница немец ты или поляк, если у дороги караулишь меня с автоматом, – кричит кто-то из разведчиков.

Диверсантов расстреливают перед движущейся колонной полка.

«…командир корпуса приказал командиру 207-й стрелковой дивизии одним полком захватить Закалльнов, а вторым занять Мариенхез и наступать на Тарновке».

«594-й стрелковый полк 207-й стрелковой дивизии… совместно с подразделениями 598-го стрелкового полка, занявшими Закалльнов, в 16 часов 15 февраля атаковали противника в районе Вангерц и Тарновке.

В результате трехчасового напряженного боя подразделения двух стрелковых полков разгромили врага в этом районе и к 19 часам овладели рубежом Дойч-Фир, Эспенхаген, Тарновке. Разбитые части противника сдались в плен».

А.С. Завьялов, Т.Е. Калядин.

Восточно-померанская операция. М., 1960. Стр. 72–73.

Ночью нас торопят. Стремительным маршем входим в село. Село совершенно пустынно. Хотя мы уже много дней, с самой немецкой границы, идём через безлюдные деревни, до сих пор к этому привыкли. Слева, где-то совершенно рядом, за селом, в лесу идёт бой. Ружейно-пулемётная стрельба там то затухает, то разгорается с новой силой, бой то удаляется, то приближается к нам. Иногда мне кажется, что бой ведётся где-то на краю села, и до нас долетают громкие крики «Ура!». Я кожей чувствую, как в тесной цепи идут в атаку солдаты чьей-то роты.

Все вокруг напряжены и встревожены, разговаривают полушёпотом, словно их могут услышать. Заняв село, батальон не получает приказов на дальнейшее действие и это вносит ещё большую тревогу. Связной прибегает с приказом: девятой роте занять кирху, на колокольне установить наблюдение; на окраине села выставить усиленное охранение, оседлать дорогу, по селу организовать усиленное патрулирование. Всем быть готовыми выступить в любую минуту. Телефонной связи не будет. Только через связных. Командиру роты быть в кирхе.

Отдаю приказы. Первый взвод под руководством Ветрова занимает оборону на окраине, второй – патрулирует в селе, третьему поручается кирха. В лесу вспыхивает и разрастается пожар: горит соседняя деревня. Отблески пламени зловеще освещают и лес, и низко нависшие тучи, и крыши нашего села.

В церкви непривычная тишина. Свет ручных фонариков отражается в окладах икон. Солдаты стягивают с головы шапки, говорят вполголоса, с любопытством рассматривают предметы храма. Мы с наблюдателем поднимаемся на колокольню.

Чёрная безлунная ночь. Вокруг церкви – тёмные коробки домов. По лесу, еле определяя полосу, вспыхивают и гаснут светлячки автоматных и винтовочных выстрелов. Пожар расползается по лесу, мешает наблюдать, и я не могу понять, в каком направлении движется бой.