Солдаты входят под арку молча, как мне кажется, тяжело, устало ступая. Кто-то говорит: «Это разведчики. Они первые всегда проходят».
Запись во фронтовом блокноте:
«12. П.45. Перешагнул германскую границу. «Вот она, проклятая Германия!» – встретил нас лозунг. Польша пешком, в дождь, в снег, по грязи… с боями, с обороной, пройдена. Я в Германии».
Этот момент запомнился. Чувства и мысли беспорядочно путались и громоздились, сознание подсказывало об историчности момента, но сильная утомлённость, метельная непогода, тяжесть многолетних ожиданий этого дня словно притупляли чувство радости; арка появилась на нашей дороге, кажется, неожиданно. Чувства и мысли этих минут много позже я изложил в стихах. Не думайте о них как о произведении искусства, думайте как о юношеской попытке выразить своё состояние:
Ворота в ад.
Как пасть разевают голодные звери,
Ждавшие жадно добычи своей,
Как пропасть, как ада кромешного двери —
Ворота из красных кирпичных камней.
Ворота в пещерные дебри дракона,
К матке пиратов, убийц, палачей,
Двери к подножью кровавого трона,
Стоявшего властью на грудах костей.
Данте, воскресни, вернися из гроба.
Адские муки ты смог описать,
Но муки невинных ада земного
Мог ты не видеть, не слышать, не знать.
Есть ли казни жесточе, чем Кассий казнен?!
Варварам мира, мучителям – есть! —
Это суровый солдатский закон,
Это народа жестокая месть!
Она их настигла: вот эти двери.
В них мы вошли, чтоб вернуться назад
Тогда, когда ада хотевшие звери
Будут телами отправлены в ад!!!
Февраль 1945 г.
Батальон построен в линию повзводно. Никогда я ещё не слышал, чтобы замполит командира полка майор И.И. Якушев так говорил – убеждённо, страстно, чётко, отделяя и выделяя каждое слово. Каждый запомнил не только смысл его речи, а и отдельные фразы – точно, как поговорки.
«Сегодня мы перешли старую Германскую границу. Мы в фашистской Германии, мы в самом логове зверя.
Четыре года назад, в октябре 1941 года, немецкие бронированные орды стояли у стен столицы нашей Родины Москвы. Уже Гитлеру был припасён белый конь для торжественного въезда в нашу Москву, уже готовилась медаль для награждения тех варваров, которые разграбят и разрушат нашу древнюю столицу. Но Гитлер и его свора бандитов просчитались. Сегодня мы вошли в Германию, сегодня мы приближаемся к центру логова фашистского зверя.
Ты воин – судья! Ты пришёл в фашистскую Германию, чтобы отомстить!»
Я особенно хорошо помню именно эти слова замполита. Он поднял руку со сжатым кулаком, высокий голос его звенел в тишине:
«Мсти! Мсти за поруганную Родину! За кровь наших матерей, жён и детей, за смерть тех, кто не дошёл досюда, отдав жизнь за освобождение Родины на полях сраженья.
Мсти! Смерть фашистам!
Да здравствует наша великая Родина! Под знаменем Ленина, Сталина к полной победе над фашистской Германией! Ура!»
Над строем батальона прокатилось троекратное хриплое, но громкое «Ура». То, что мы не поняли, не ощутили, устало проходя под аркой, сейчас переполняло каждого из нас.
Через неделю майор И.И. Якушев так же перед строем батальона прочитал приказ командующего 1-м Белорусским фронтом маршала Г.К. Жукова. В приказе говорилось, что советские воины – воины освободители немецкого народа от фашизма. Они пришли в Германию не как захватчики и грабители, а как освободители народов Европы.
Однако среди солдат имеют место поступки, позорящие славное имя воина-освободителя. Имели место факты беспричинного уничтожения и сожжения жилых домов.
Это не совместимо с высокой функцией Красной Армии и должно сурово пресекаться.
В нашем батальоне не было ни одного случая нарушения этого приказа.
Капитан Ахмеджанов с должности комбата освобождён. Всеми это воспринято как правильное решение. Комбатом назначен майор Виктор Васильевич Юмакаев. Все присматриваются к новому комбату, но пока о нем известно только, что по национальности он татарин и в Казани окончил юридический факультет Университета.
Замёрзшее озеро. На противоположном берегу – фольварк. Связной штаба батальона сообщает, что мы будем размещаться на отдых в этом фольварке. Я вызываю командира отделения разведки младшего сержанта Зверева и приказываю ему с отделением обогнать колонну батальона и разведать фольварк.
Командиров рот вызывают в голову колонны. Майор Юмакаев, к которому мы ещё не привыкли, сообщает, что батальону приказано расположиться на привал, сегодня дальше двигаться не будем, а завтра утром получим приказ о дальнейшем.
Зверев встречает роту на подходе, докладывает, что поместье брошено, никого нет: обыскали чердаки и подвалы – ничего подозрительного не замечено. А когда мы идём с ним рядом, рассказывает:
– Немецкий помещик, видать, жил. Сбежал со всей семьёй, лошадей, коров угнал, а свиней не погонишь – постреляли всех, там в свинарнике лежат. Может, товарищ лейтенант, другой дом нам отведут?
Я пошёл в свинарник. У кормушек лежат огромные серые туши свиней. Их убивали из автомата. У большинства окровавлены головы, у некоторых – следы пуль тянутся от головы через все туловище. За загородкой лежит свиноматка, вокруг – крохотные поросята, они, видимо, почувствовали смерть, но не хотели умирать, разбежались по всему свинарнику, искали защиту, но солдат-автоматчик настиг их. Кровь запеклась, почернела, туши раздулись, словно накачаны воздухом, чёрные пятна расползлись по ним. Для расположения на отдых роте отвели другой дом.
Селения, через которые мы идём, совершенно пусты. Огромные, красного кирпича дома; одноэтажные, двухэтажные; старые, новые. Дома окружены конюшнями, свинарниками – и богатые, помещичьи, и маленькие дворики крестьян. И все пусты: нет ни людей, ни скота. Ночью нет ни одного огонька, не лают собаки; чёрные улицы напоминают ряды гробовых крышек. На ночь мы останавливаемся в таких брошенных деревнях.
Мы переночевали, позавтракали, я уже отдал команду «Выходи строиться», когда пришёл связной с первым взводом солдат Николай Демьянов.
– Товарищ младший лейтенант, а там старуха… одна.
– Где «там»?
– В чулане.
– Покажи.
Демьянов ведёт меня в холодный чулан. В чулане темно, крошечное окно-отдушина почти не даёт света. С трудом рассматриваю, что у стены стоит большая деревянная кровать, на кровати пёстрая перина, много ещё какого-то белья, одежды и из-под них выглядывает бледное костлявое лицо старухи. Увидев нас, она вынимает из-под перины серые, высохшие руки и старается натянуть на лицо какую-то одежду, но сил у неё не хватает.
– Больная или старая совсем. Мы хотели её накормить, она ничего не говорит и не встаёт. Сволочи, сами удрали, а старуху бросили.
Рядом с кроватью большой кухонный стол. На нем много всякой грязной посуды, банки, корки хлеба.
– Вы больны? – спрашиваю старуху по-немецки. Она не отвечает, кажется, даже не слышит или не понимает моего вопроса. Тёмные глаза её, какие-то неживые, чужие, пугливо бегают.
«Сумасшедшая», – невольно подумал я.
Баталов осмотрел полки чулана, посуду на столе, выдвинул ящики:
– Ничего ей есть не оставили. А кашу нашу съела. Вот в эту миску мы ей утром накладывали.
Нам нужно уходить.
– А как же её… Она даже ходить не может. – На мальчишеском лице Демьянова искренняя озабоченность. Я думаю об этом же, чувствуя, что не смогу уйти, не оказав старухе какой-либо помощи. Но как и что сделать для неё, не знаю.
Вспомнил, вчера вечером, когда мы вошли в деревню, во дворе одного дома я видел двоих тоже старых женщин.
– Вот что, Демьянов, иди и разыщи кого-нибудь из тех старух, которых я видел вчера.
Он убежал. Срочных дел много. Я забыл о данном распоряжении. Услышал на дворе сумасшедший плач и крик женщины. Не понимая, что происходит, встревоженный, выскочил за ограду. Демьянов с ещё одним автоматчиком силой тащат к дому старую немку. Яростно отбиваясь, она орет так, как только может. Увидев меня, солдаты останавливаются, немка замолкает, плача, о чем-то начинает просить меня, но я понимаю только её обращение:
