Это раньше было принято ехать к шатру невесты верхом на верблюдах, стреляя вхолостую из ружей. Теперь на смену верблюдам пришли джипы, а на смену пальбе – автомобильный гудок.

Меня страшно возмутило то, как Аббуд, выйдя из машины, ворвался в компании своих приятелей в комнату, где сидела Гука, и, не поздоровавшись ни с кем, схватил ее за плечи и потащил наружу. Все смеялись, глядя, как Гука, наклонив голову, упирается изо всех сил. Она была настолько тяжелой, что дружки кинулись помогать Аббуду. Гука громко зарыдала. Я не знала, плачет ли она по-настоящему или притворяется, но то, как ее грубо схватили и потащили, потрясло меня до глубины души. Закусив нижнюю губу и пылая от гнева, я ждала окончания этого фарса.

Наконец, Гуку выволокли за дверь. Неожиданно она полоснула ногтями по лицу Аббуда. По щеке побежало несколько дорожек крови. Аббуд, чтобы не выглядеть слабаком, начал выкручивать пальцы Гуки. Все молчали, и только редкие судорожные всхлипывания Гуки раздавались в ночном воздухе.

Глядя на то, как Гуку тащат к машине, а она отчаянно отбивается, я разволновалась и закричала:

– Садись в машину, глупая, тебе его не одолеть!

Услышав это, брат Гуки засмеялся.

– Не волнуйся, это такой обычай. Невеста должна сопротивляться, иначе ее потом засмеют. Хорошая девушка та, что дерется не на жизнь, а на смерть.

Я тяжко вздохнула.

– Раз надо драться не на жизнь, а на смерть, лучше уж вообще замуж не выходить.

– Когда она войдет в спальню новобрачных, еще не так зарыдает. Сама увидишь, какая будет потеха.

Вот уж действительно потеха. Такая свадьба мне решительно не нравилась.

Когда наконец мы вернулись к дому Гуки, было уже пять утра. Хамди потихоньку удалился, но мать, братья и сестры Гуки, а также родные и друзья бодрствовали всю ночь. Нас пригласили в большую комнату, где мы и уселись с дружками Аббуда. Принесли чай и верблюжатину. Гуку увели и оставили одну в маленькой комнате.

Мы немного перекусили. Барабанный бой возобновился, мужчины вновь затянули свою песнь, хлопая в такт. Я всю ночь не спала и очень устала, но и уйти было жалко.

– Сань-мао, пойди поспи, я вернусь и обо всем тебе расскажу, – предложил Хосе. Я подумала, что самое интересное еще впереди, и решила остаться.

Они пели и хлопали до самого рассвета. Вдруг я увидела, как Аббуд поднялся с места. Бой барабанов стих, и все взгляды устремились на него. Дружки начали подзадоривать его дурацкими шутками.

Аббуд направился в комнату Гуки. Я сильно разнервничалась, на душе стало нехорошо. Я вспомнила слова Гукиного брата: «Когда она войдет в спальню новобрачных, еще не так зарыдает». Мне показалось, что все, кто ждал снаружи, включая меня, – просто-напросто бесстыжие негодяи. Поразительно, как люди, прикрываясь обычаями, не желают ничего менять.

После того как Аббуд отодвинул занавеску и вошел в комнату Гуки, я еще долго сидела в большой комнате, опустив голову. Прошла, казалось, целая вечность, прежде чем мы услышали плачущий голос Гуки: «А-а-а!» Потом наступила тишина. И хотя кричать положено по обычаю, в голосе ее было столько боли, столько неподдельного страдания и бессилия, что глаза мои наполнились слезами.

– Подумай только, это же ребенок, ей всего десять лет! Какая жестокость! – вне себя от гнева сказала я Хосе. Он посмотрел в потолок и ничего не ответил. На этой свадьбе мы были единственными чужаками.

Аббуд вышел из комнаты; в руках он держал кусок белой ткани с пятнами крови. Дружки его радостно заголосили, и было в этих возгласах что-то скользкое и двусмысленное. По их представлениям, вся суть первой брачной ночи сводилась к тому, чтобы прилюдно и насильно лишить невинности маленькую девочку.

Удрученная таким нелепым окончанием свадьбы, я встала и, ни с кем не простившись, быстро вышла вон.

Свадебные торжества продолжались шесть дней, в каждый из которых ровно в пять часов в дом Хамди приходили гости на чай и угощение. Пение и барабанный бой не утихали до полуночи. Каждый день повторялось одно и то же, поэтому я решила больше туда не ходить. На пятый день за мной прибежала другая дочка Хамди. Она сказала:

– Гука зовет тебя! Почему ты не приходишь?

Мне ничего не оставалось, как переодеться и идти к Гуке.

Все шесть дней празднества Гука так и сидела одна в маленькой комнатке. Гостям к ней входить не разрешалось – это мог делать только жених. Но я, будучи чужестранкой, недолго думая отодвинула занавеску и прошла прямо в комнату Гуки.

В комнатке было темно и очень душно. Гука сидела на сваленных в углу коврах. Увидев меня, она оживилась, вскочила и бросилась целовать в обе щеки, приговаривая:

– Сань-мао, не уходи!

– Я не ухожу. Давай я принесу тебе чего-нибудь поесть. – Я вышла из комнаты, взяла большой кусок мяса и отдала Гуке.

– Сань-мао, как ты думаешь, теперь у меня родится ребеночек? – тихо спросила она.

Я не знала, что ей ответить. За пять дней ее пухлое личико осунулось, глаза ввалились. Я смотрела на нее с болью в сердце.

– Принеси мне таблеток! Таких, чтоб детки не появлялись, – горячо прошептала она.

Я не могла оторвать глаз от ее десятилетней мордашки.

– Хорошо, принесу, не волнуйся. Это будет наш с тобой секрет.

Я потрепала ее по плечу.

– А теперь можешь идти спать. Свадьба закончилась.

Однажды, вернувшись с работы, Хосе не вошел, как обычно, в дом, а стал сигналить из машины, и гудок его словно звал меня: «Сань-мао, Сань-мао!» Я отложила каллиграфию, которой занималась ради забавы, и подбежала к окну.

– Ты чего не заходишь? – спросила я его.

– Я узнал, где искать окаменелости черепах и моллюсков! Поедем?

Я подпрыгнула от радости и сразу же ответила:

– Поедем, поедем!

– Так выходи же скорее, – поторопил меня Хосе.

– Сейчас, переоденусь, возьму еду, одеяло… – кричала я ему в окно, бегая и собирая вещи.

– Давай быстрей, ладно? Ничего не бери, мы часа через два-три вернемся.

По природе своей я человек импульсивный. Поторапливаемая Хосе, я в ту же секунду выбежала из дома. На мне было длинное до щиколоток платье, а на ногах – шлепанцы. Выходя, я схватила висевшую на двери кожаную флягу, внутри которой был литр красного вина, вот и все мое снаряжение.

– Готово. Поехали! – я подпрыгивала на сиденье, полная радостного нетерпения.

– Двести сорок километров туда и обратно. Три часа в машине, час – на поиск окаменелостей. К десяти вернемся, как раз и поужинаем, – рассуждал вслух Хосе.

Услыхав про двести сорок километров, я непроизвольно взглянула на катившееся к западу солнце и хотела было возразить. Но после того, как этот тип завел себе машину, он совершенно на ней помешался. К тому же, как человека с первой группой крови, переубедить его в чем-либо невозможно. Поэтому, хоть дальнее путешествие в сумерках и казалось мне сомнительной затеей, я решила не протестовать.

Километров двадцать мы ехали по шоссе к южной границе поселка. После контрольно-пропускного пункта дороги больше не было; нам предстоял путь через бескрайнюю пустыню.

К боковому окну подошел караульный и, поглядев на нас, сказал:

– А, это снова вы. Куда собрались так поздно?

– Да тут недалеко, километров тридцать. Ей, знаете ли, кактус понадобился, – сказал Хосе и поддал газу.

– Зачем ты ему соврал? – укоризненно спросила я.

– Если б я не соврал, он бы нас не выпустил. Сама посуди, разве он позволил бы нам так поздно ехать в такую даль?

– А если, не ровен час, что-то случится? Ты и направление, и расстояние сообщил ложное, как же нас найдут? – спросила я.

– Никто и искать не будет. Помнишь, как погибли те хиппи? – снова вспомнил он о той жуткой истории: все мы слышали о трагической гибели хиппи в пустыне.

Было уже почти шесть. Хотя солнце начало клониться к закату, свет был так ярок, что резал глаза; но вот повеяло холодом.

Машина быстро ехала через пустыню по оставленным чьим-то автомобилем следам шин. Плоская земля, укрытая песком и щебнем, простиралась дальше, чем мог охватить взор. Впереди возник мираж – сначала один слева, потом еще два – справа; они имели облик озер, окруженных зеленым кустарником.