От ощущения полета растет и ширится в груди чувство, непонятное и широкое как простор, расстилающийся внизу, захватывает все существо и хочется самому лететь на крыльях, ощущая внизу широкий размах родной земли.

Самолет понемногу укачивает меня. Снова начинаю дремать. Опять в сознании полуявь – полубред. Просыпаюсь от прохлады. За окном дождь. Из клапана над головой бьет сильная струя воздуха. Внизу правильными рядами выстроились самолеты – Внуковский аэродром. Москва. Самолет идет на посадку. Промелькнули кущи деревьев, совсем близко внизу Московское шоссе. Удар – и самолет бежит по булыжной дорожке.

Выходим из самолета шумной толпой. Долорес Ибаррури встречает какой-то дипломат. Ей преподносят цветы. Она улыбается. Улыбка ее так не вяжется с ее суровым видом и еще резче подчеркивает слезы горя на ее лице. Вот и автобус. В Москву, в Москву. Впереди уходит ЗИС[3] к Пассионарии. Машина пожирает серую ленту шоссе.

30 июля. Замкнулся круг. «Hора» Ибсена на экране, в ее глазах, широко глядящих на мужа, мольба, надежда, недоумение, испуг. Ее муж. Ее милый, любимый Роберт не понял, не понял того, что сделала она ради спасения его жизни, он назвал ее преступницей.

Так незаметно растет в душе сложное и сильное чувство, растет, ширится целой бурей захватывает все мое существо. Не могу молчать! Нет больше сил молчать!! Разве я не потерял все, что любил, для чего жил, что лелеял в самых сокровенных своих мечтах? Разве не потерял я мою любимую маленькую Нэльку, мою маленькую ласточку, моего бедного непутевого зяблика. Потерял. Увы мне!

Я не хочу, чтобы между нами осталось хоть что – то недосказанное. Я скажу тебе все; ты прочтешь и поймешь, что все это правда. Зачем говорить о том, что я глупо может быть создан, зачем сетовать на судьбу, которая вложила в меня, может быть, слишком много поэзии и любви к красоте. Ведь все равно теперь жизнь разбита. У меня большое горе. Совсем не каждый может его понять. Да.

Дело клонится к вечеру, на Манчжурской стороне за живописную сопку, всю в кудряшках деревьев, село солнце. От этого сопка пламенеет в стремительном ореоле солнечных лучей; за ее темным силуэтом, словно в кильватерной колонне корабли на море, выстроились серые силуэты далеких горных пиков.

Их очертания бледны и дрожащи как мираж, их зубчатые лесом гребни четко вырисовываются на ослепительном солнечном зареве горизонта. Вот они стали пепельно – серыми, детали их поблекли, слились в один сплошной голубоватый фон. Только зеленые золотом поля перед горой по – прежнему ласкают взгляд. Вместе с воздушной дымкой легких белых облачков, затягивающих их вершины, тоже освещенных нижним светом садящегося за сопками солнца, они создают впечатление невесомости, легкости. Село солнце и блестит краской, темнеет горизонт – ночь затягивает все темной пеленой сумерек.

10 августа. Политые обильным ливнем, в бархатном мраке ночи залегли у залива черные сопки, глядят во влажную темноту блестящим оскалом многоэтажных домов. Золотой Рог[4] словно сказочная Шехерезада, в диадеме драгоценных камней, раскинулся в томной неге бархатной южной ночи. Над черной грядой ночных сопок бегут освещенные луной темно – синие облака. Волнующе звучат сочные аккорды Бетховенской сонаты.

Обильно смоченная земля дышит пряными душными испарениями. Вдали, словно сказочные цветы папоротника, расцвели жемчужным блеском бесчисленных огней сопки Владивостока; после ливня природа отдыхает от тяжелого труда и дышит волнующей тревожной тьмой ночи. Аккорды рояля звучат так, как будто не струны, а сама южная ночь поет свою хмельную пьянящую песню. Первый вечер у Владивостокской бухты! Так сказочно красив ее величавый вечерний наряд.

А днем гордо реяли на флагштоках военной эскадры государственные флаги Союза с белой звездочкой в углу, грузно, медленно разворачивался у причалов пароход – красавец «Азия», оглушая город и сопки своим сочным ревом; беспокойно мечутся по глади залива деловитые куцые буксиры и острорылые военные катера, стучат в доках механические молотки по поясной обшивке пароходов и шепелявит береговым плеском ленивый прибой. Мощеные плитняком улицы, одетые в покрывало из красивых каменных зданий, стремительно взбегают на сопки, чтобы оттуда, кипя и играя пестрой толпой людей, одетых в яркие южные цвета, кинуться вниз к заливу.

На острых шпилях готических башенок извиваются в своей жестокой злобе китайские драконы; кричащие краски цирковых афиш над земным обрывом залива, где корчатся в муках ветхости старые железные коробки отслуживших свой век умирающих судов; голубая муть горизонта, расцвеченная непередаваемым оттенком яркого жизнерадостного, почти весеннего солнца в мягкий серовато – голубой цвет окрашивает силуэты сопок. И вершины курятся мягкими белыми облаками.

12–13 августа. Вспоминаю «загадочный» Львов, поразивший меня неизвестной польской культурой, где на улице можно было встретить наивный уголок с «маткой боской» и горевшей свечой, где со всех сторон в глаза бросались странные для меня названия. Львов, куда меня привела «моя рождённая в письмах» любовь.

24 августа. Нахмурились неподвижные мощные сопки. В лесу, которым поросли их покатые склоны и вершины, седыми клочьями запутались космы облаков; шахматные доски полотняных городков потускнели, из ярко бело – зеленых стали скучно – серыми. Сверху волнами несется тончайшая водяная пыль дождя. Все кругом серое и неприветливое – устало блестит серая лента асфальтового шоссе. И мысли такие же усталые и серые. Во всем теле тяжелая беспомощная усталость, стоическое спокойствие.

Словно на море после бури в голове отдыхают избитые раздавленные чувства. Мысли четкие, похожие на удары маятника.

На рейде маячит мощными боевыми надстройками приземистый и строгий силуэт военного корабля. Он медленно разворачивается, непрерывно двигаясь по бухте, как будто что – то ищет темными глазницами орудия. На капитанском мостике замерла черная мокрая фигурка вахтенного. Где-то слышен простуженный, охрипший гудок паровоза и шум идущего поезда.

По шоссе изредка прошелестит шинами легковая машина, громкой дробью сигнала разорвав испуганный промерзший воздух. С вершины сопки как на ладони видна вся неприветливая картина дождя. Скучно. И мысли скучные оттого, что в этот серый дождливый день нужно тащиться куда – то за 2 километра по скользкой грязи дороги, ходить под моросящим без конца дождем и чувствовать, как противная влага медленно пробирается сквозь плащ.

И два часа спустя – мокрый причал на Морском вокзале, пестрая гудящая толпа под непрерывным дождем; бесконечная лента людей с чемоданами и узлами, двигающаяся по грязным скользким сходням через кордон пограничников в зеленых фуражках. Пароход называется «Скала», и уходит он в бухту Провидения. У людей такие лица, как будто они только поняли, куда они едут, словно перед глазами на мгновение встали беспредельные морские просторы, которые нужно пересечь.

По мере того, как грузится пароход, надвигаются сумерки, вот дождь уже перестал, и умытая бухта сразу как – то посвежела. На борту «Скалы» знакомый капитан – танкист машет рукой. Над бухтой повисла в воздухе яркая дуга радуги.

«Капитан смотрит вверх», – кричат мои спутники. «Ворота в рай открылись». Капитан поднимает голову, видит пеструю полосу радуги и понимающе крутит головой. «Ты взял с собой промочить горло?» – капитан поднимает вверх ладони обеих рук, растопырив пальцы. «На каждый день по одной», – кричит он, сложив руки в рупор. Он уже качается от выпитого, а мы смеемся над его феноменальной потребностью в водке. Полоса воды между пароходом и причалом растет и ширится. У кормы парохода упорно трудится буксир, вытягивая пароход на рейд. Уже темнеет. На мачтах «Скалы» зажглись сигнальные огни.

Медленно уплывая, они тают в опустившейся на землю мгле, а где-то в районе военной эскадры прерывисто шлет свое последнее «прости» тем, кто уходит в море, ослепительный сигнальный огонь. Вслед уходящему кораблю мигает бесчисленным множеством огней Владивостокский рейд. С вершин мачт военных кораблей зелеными вечно дремлющими глазами вечности глядят огни боевых кораблей.