Это дневник моего отца, Абакумова Льва Дмитриевича. Он писал его в 1952 году, когда после окончания Академии имени Куйбышева, был направлен на службу на Чукотский полуостров. Это был тяжелый год для Льва Дмитриевича. Он только что расстался со своей первой любовью Нинелью и буквально в каждой странице дневника так или иначе присутствует эта горечь расставания, невозможность быть вместе с любимой… И в тоже время страстное желание доказать себе, что можно выжить в тяжелых условиях Севера, когда жизнь согревает любовь…

13 июля. Как трудно разглядеть в колеблющемся знойном мареве июльского дня милое родное лицо! Сейчас оно станем таким далеким и недосягаемым – от этого в душу пробирается тоскливое мучительное чувство, а глаза застилает непрошенная влага.

Нет, нет! Не нужно нарушать тоской трогательного очарования последних минут, пусть они останутся до конца такими же светлыми и радостными как были с самого момента отъезда в аэропорт.

Сейчас самолет взлетит с этого клочка негостеприимной земли, еще недавно одним своим названием вызывавшего в душе столько счастливых переживаний, и твое лицо, и полные усталости и тоски глаза станут всего – навсего счастливым, щемящим горло воспоминанием. Ты стоишь неподвижно и глядишь на самолет так, словно хочешь навсегда запомнить это мгновение, и от этого мне еще горше.

Вот уж и дежурный по аэровокзалу уходит из самолета, попутно возмущаясь, что какая-то чешка из Праги посадила в кресло ребенка и поэтому одному из пассажиров не хватило места! Ее успокаивает пограничник, встречавший самолет во Львове, подполковник лет тридцати пяти, с простым открытым лицом. Он смущенно хмурится и торопит дежурного, говоря, что командир корабля сам что-нибудь сделает и что очень неудобно делать чешке замечание. Так сказать «международный конфликт».

Меня кто – то тормошит и заставляет сесть в кресло. Звонко захлопнулась дверь, дверь в твой мир, мир, в который я вложил всю свою любовь к красоте, мир, из которого хотел я сделать сказку; но вот взревели моторы – самолет пошел на старт, промелькнули в последний раз постройки аэропорта, кущи деревьев, таксомоторы у подъезда. Мучительно ищу среди них стройную маленькую фигурку в черном и не нахожу.

Самолет отрывается от земли, и во всем теле вдруг появляется какая – то необычная легкость; мысли бегут четко и ясно.

Неожиданно откуда – то из глубины сознания приходит мысль, редкая и жестокая в своей неопровержимой ясности – один! Снова один со своей бесконечной мечтой о счастье. Под крылом самолета в спокойном величии проплывает Львов, а навстречу уже несутся в бездонной синеве небосвода легкие кучевые облака.

В сознание властно и требовательно навстречу рвется новая жизнь, незнакомая, полная неожиданностей и приключений. Переплетаясь с тем, что было, она дает что – то новое сильное, еще не вполне осознанное, но большое, заставляющее всей душой стремиться вперед навстречу трудностям с твердым сознанием преодолеть все.

Бескрайние просторы; плывут под крылом корабля зеленые кущи рощ, озера, реки. И без конца и края текут и текут мысли, мысли о том, что осталось за бортом самолета. Бегут, повторяя каждое сказанное слово, каждый сердечный порыв. Бегут мысли, медленно, но верно, гасят бурю переживания, гаснет рассудок, погружаясь в бесконечную сладкую дрему, сознание гаснет, человека охватывает глубокий сон.

Как странно! Тихо шумит листва, словно подчеркивая охвативший ее мрак, острый и пряный аромат цветущих лип могучей пьянящей силой заставляет тяжело вздыматься грудную клетку.

Глаза. Огромные от резких ночных теней. Отчего они так блещут, словно в них струится огонь – нет, слезы льются – непрошенные и обильные. Словно драгоценные камни, сверкая в лунном свете отдаленного окна, бессильные побороть себя, прыгают и дрожат губы, снова и снова вызывая потоки слез. Мечутся непонятные бесформенные мысли. Где, когда, отчего, кто льет эти слезы, такие горькие и в то же время полные невыразимой прелести. К горлу подкатывается горький соленый клубок и душит, душит!

Почему так сладка эта робкая неумелая ласка огрубевшей в труде руки, прижатая к лицу моей ладонью. Как неумело и судорожно скользит она по лицу, порываясь, словно стремясь сжать его все в своем маленьком кулачке, стараясь оторвать от лица что – то невидимое, но такое родное, от чего невозможно отказаться, без чего нельзя дальше жить. В каком – то стремительном движении утопающего человека судорожно открываются, с трудом делая вдох, словно это последний глоток перед надвигающимся, чем – то неизбежным, грозным и бесформенным, что душит, не дает вздохнуть полной грудью словно тяжелый ночной кошмар – горе – огромное – мутит рассудок, гасит сознание, мраком окутывает сознание.

Ну ничего! Кругом звенящая бездонная пустота, усеянная какими – то фантастическими звездами. Она легкая, нежная и ласковая, и от нее сердце бьется так бешено, и все существо наполняется непонятным трепетом. Но почему же даже звезды льют слезы? И какие они стали огромные и блестящие, а слезы горячие и соленые на вкус. Нет, это не звезды – глаза огромные, полные страдания и тоски, они совсем близко и глядят прямо в душу, смотрят и не могут наглядеться, только трепещет на щеке какой – то непослушный мускул да губы ищут мои, чтобы сорвать с них всю горечь разлуки.

Что это бред или явь? «Киев», – шепчут губы, но я почему – то не слышу голоса, а чувствую сердцем, что действительно Киев. Резкий удар бросает голову к стеклу. Ошалело смотрю на землю, бегущую за окном. «Киев», – говорит штурман, выходя из рубки. В открытую дверь врывается знойная струя воздуха. Какая здесь ужасная жара! Сколько? Тридцать два? Да! Поспешно расстегиваю крючки воротничка и вздыхаю свободно. Самолет стоит на зеленом поле аэродрома.

По бесконечной бетонной дорожке в сторону аэропорта движется пестрая толпа пассажиров. Времени 3 часа дня – пора обедать. Вместе с попутчиком, лейтенантом в очках со светофильтром, идем в ресторан. Кругом летний июльский зной, в прозрачном знойном мареве дрожит даль, как будто кривые, движутся далекие тела самолетов – от раскаленной земли идет горячая струя воздуха.

22 июля. В ресторане прохладно. За столиком напротив какой – то генерал в иностранной форме разговаривает через переводчика с человеком лет под пятьдесят. Высокая черноволосая с сединой женщина с классическими чертами лица садится за соседний столик. Какое удивительно знакомое лицо! Да это Долорес Ибаррури – Пассионария.[1] Вот так встреча! На нее уже смотрит весь ресторан. Сколько воли и энергии в ее строгом лице, горькие складки повисли у уголков губ. Вот лицо, которое можно читать как увлекательную книгу и не знать конца.

«А судачок ничего», – говорит сосед – лейтенант, он с явным удовольствием смакует жареного судака. Да, чувствуется, что рядом Днепр! Он, говорят, стал мелеть!

Из окна видно, как медленно идет по полю аэродрома Пассионария в сопровождении черноволосой девушки – испанки.

«Смотри, смотри, они идут к нашему самолету!» Вошли. Лейтенанта явно волнует этот факт. Он с напряжением всматривается вдаль, стараясь разглядеть, действительно ли Пассионария войдет в наш самолет.

Снова идем по аэродрому. Жарко. Я расстегнул китель, с меня льет как в хороший дождик, капли пота ползут по лицу. Изредка налетает освежающий легкий ветерок.

Прощай, Киев! Направляемся в самолет. Справа от меня в кресле Долорес Ибаррури, впереди ее спутница. Слышу их гортанный незнакомый разговор; в памяти проходят картины далекого прошлого, картины детства, когда эта великая женщина нашла в себе силы на весь мир крикнуть: «Nо раsаrаn»![2]

Самолет входит в сплошную облачность, начинается сильная качка. Самолет то взмывает вверх, то стремительно падает вниз, и от чувства падения замирает каждая клеточка тела. Вот уж внизу поплыли первые среднерусские леса. Скоро Москва! Внуковский аэродром, автобус, шумные улицы и снова в путь, в путь! На Север, в туманный и дождливый Ленинград, где все так живо напоминает мне прошлое.