Шура упал, Паша шагал тяжело и медленно, а прочих я не смотрел. Тем более, что наши линяли, как груши с деревьев. Хотя и со смехом. Страховке работы хватало, и поводы для приколов находились.

  Я разминался на траверсе, когда вдруг увидел, как лезет мой друг Витька Барановский. Его движения плавны до несуразности. Его медленность просто нереальна. Он не шагает, он перетекает телом с зацепа на зацеп. Как больно ему поднимать руки. Как больно, задрав голову, смотреть наверх и искать следующий карман. Но он и не делает этого. Он течет вверх, отрицая привычное земное притяжение.

  Вязкость его движения захватывает меня. Я вижу трассу. Вижу ее слабость, силу, единственно верную нить правильных устремлений, ее естественное течение. Боясь потерять столь необычное состояние, мигом улепетываю разминаться. Растянутая оторопь движения поглощает мое тело. Я успокаиваюсь и лезу, лезу. Скала опьяняет меня.

   Скоро старт. Подходит напыщенный Архипов на предмет дачи ценных указаний.

  - Как полезешь трассу ?

  - Семь минут до флажка.

   Лицо моего тренера растягивается в широкой улыбке. Он не верит. Он убеждает просто сконцентрироваться, забыть о времени и хотя бы пролезть. Время у Барановского 14 минут. Но он лазает сложное лучше. Разве я могу объяснить, что понял, как Виктор делает трассы. Я понял.

   Цепляюсь на страховку. Все. Марш. Неторопливая волна уверенности прокатывается сквозь тело. Еще секунду медлю и чувствую спиной удивленные взгляды других. Вторая волна прокатывается вязко, плавно. Она уносит прочь все, что осталось там, за моими озябшими плечами.

   Скала возвышается надо мной, растет вверх прохладной тенью. Росчерки полок, трещин, карнизов собирают восприятие в точечный пунктир, и я беру первый зацеп. За спиной расширяется пропасть. Что-то поднимает меня над землей, вжимает в шершавость и дарует движение. Я не знаю о нем ничего. Просто живу им так, как воздухом полнятся мои легкие, как влагой живут уста. Оно естественно.

   Карнизы, стенки, сколы подставляют себя, предлагают потрогать шершавость, гладкость, колкость. Иллюзион разнообразия крутится в замедленной пленке. Пахнет острой зеленью чабреца, сыростью чернозема, забившегося в трещины. Но я прохожу мимо.

   С удивлением взираю на приклеенный к скале красный флажок. Автоматически хлопаю по нему ладонью и повисаю на страховке. Вниз, вниз. В уши врываются чуждые звуки, тишина исчезает. Ко мне торопятся друзья.

   - 8.20 ! - кричит Архипов. - Ну ты даешь!

  Из-под насупленных бровей оценивающе, с интересом на меня смотрит сам Космачев. Подошел и пожал руку. Я чуть не вскрикнул от боли. Он улыбнулся.

  Наталья трассу не прошла. Не женское это дело. Зато Бутримова! Что творила на скале Бутримова. Она сорвалась, но не желала спускаться. Она плакала от боли и разочарования. Цирк да и только. Единственно, что ругалась не матерно.

  Более всех досталось даже не страховщикам, а лично чемпиону Союза Владу Смирнову. Девчонка орала именно на него. Архипов хихикал, Влад краснел вареным раком. А мы засобирались вниз.

  Неожиданно, прямо в конце августа, кончилось лето. Темная туча вечера принесла с собой мокрый, тихий, разлапистый снег и застелила белым еще не готовую к осени, сочную зелень. А Космачев собирал своих отпрысков до дому. Быстро, судорожно, почти в две минуты.

   Интересно, куда он все время торопится? Прощания не вышло. Я отдал Наталье яркую шерстяную шапочку, связанную моей сестрой. Зачем? Будто у этой истории может быть продолжение. Она написала свой телефон. Как я ей позвоню?

  Взмах руки из вьюжной темноты и одиночества ночи. Уже насовсем. Я один. Ее нет. Мокрые хлопья снега да непроглядность непогодной дали. Я надолго один.

  Боже мой, зато как хорошо в школе. Пообчистившись от шелухи, наш класс вступил в пору золотого века. Исчезло напряжение, поводы для мелких ссор. Мы сдружились, мы притерлись, приклеились друг к другу. И от этого, необычно удобного ощущения, мы взбесились в припадке нереализованных сил - нам весело.

  Довольно часто приходит дружище Ник-Дил. Я не пойму, где он учится, там или здесь? Вечно обитает в нашей компании.

  Прямо у парка Горького есть домик. В нем живет наш славный друг Ярещ. С родителями и братом, но им до нас никакого дела. Свобода для праздника и приключений. Мужики винцо попивают, а мне и так ничего. Дошло до того, что наш класс поставили на учет в милицию. За драчки в основном. Мы же никогда первыми не начинали?

  Военрук довел нас, а мы до поноса его фронтовое самолюбие. Мужики хором постриглись налысо назло врагам, и теперь мы смотрелись, как юные уголовники на малине. А как-то ехали с Вовкой в переполненном автобусе. Давка, духота. Стоим и лысинами потеем. В военных, защитных рубашках, как призывники на гулянье.

  Вид у нас жалобный. А вокруг толпа локтями работает, пробирается к выходу. Ну, и толкнули кого. А мужиков двое, здоровые, животастые, лет под тридцать. А мы лысые и щуплые. Вовке как врежут бильярдного леща по башке, у него аж слезы брызнули.

  Вовка обиделся, но молчит. Оба мужика выше нас на голову и вкупе весят более чем за два центнера. Дядькам же наша вежливая неразговорчивость откровенно понравилась. Выволокли как пацанов за шкворни из автобуса, на предмет расправы короткой.

  И с рук бы им сошло, и мы бы свое получили, молча в тряпочку. Куда супротив горы мяса полезешь? Да вот в сумке у двух поросюков оказалось больше десятка кухонных ножей. Везли, видать для заточки.

  Улица малолюдная, вечер. У них ножи в руках. Глаза как блюдца.

  - На колени! - орут. - Сукины дети, на колени!

  Меня взяло. Лбы здоровенные, да еще с ножами. Явно перебор. Нагнулся, подобрал кирпич и метнул в одного что есть мочи. А дядек ловкий попался, успел развернуться. Кирпич в ребра со спины и вошел.

  Как они бежали. Как лихо бежали... Побросали ножи, орали, что убивают, милиция. Но мы не преследовали, так бросили пару-тройку камней вдогонку по спине. Ножи выбросили в строительный котлован, плюнули и пошли.