— Он сидел в клетке, — сказал я. — В клетку сажают, только когда кто-то бывает опасен.

— Любой может обидеть тигра! Тем более альбиноса. Ты не понимаешь, как это обидно, потому что сам не альбинос… Это весь мир был в клетке, а Борис — в своём уютном маленьком уголке. Мы с Анной подобрали его и выходили, вырастили вот с такого вот котёночка. Он не мог бы напасть ни на меня, ни на неё. Мы были ему как две мамы.

— Кошки очень умные, — сказал я, вспомнив Луну.

— Вот именно. И Борис был умным. Как человек.

Я окончательно отказался от идеи рассказать Марине, что видели мы с Акселем. Если она узнает, что Борис был человеком без всяческих приставок «как», она очень расстроится. Кроме того, я не уверен, был ли он на самом деле человеком. Он стал человеком на короткое время, донёс до Капитана какую-то весть грустным выражением лица, прежде чем погибнуть. Может, Аксель называет это про себя знаком судьбы, как и тот Краковский свёрток с деньгами. Но почему так жестоко?!..

Пан Художник так и не появился. Монетка висела у меня на шее со вчерашнего дня и в жару приятно холодила тело. Я катал её между пальцев и представлял, как громыхает его велосипед по обочинам дорог. Он уехал, и всё, что происходило сегодня, казалось мне просто отзвуками его появления, эхом давно сошедшей лавины. Был ли он на самом деле таким значительным, как утверждали Честер и его молчаливый компаньон?

Аксель отвечал на мой вопрос: «Если ты уверен в его существовании». Но я уверен! Тот день не просто якорем — затонувшим кораблём покоится у самого дня моей памяти. Кажется, я теперь припоминаю, что от него пахло масляными красками.

Если мы всё-таки тронемся в путь, я уверен, я буду вновь и вновь находить признаки его появления. То здесь то там, но всегда с отставанием на несколько лет.

Аксель и Костя расхлёбывали последствия аварии; ими местные власти кормили артистов вдосталь. Всё это грозило «цирку Акселя и компании» солидным штрафом и выдворением из страны, но в конце концов всё обошлось. Тело тигра покоилось в земле, автобус увезли на эвакуаторе, и только какие-то невразумительные обломки ещё напоминали о разыгравшейся здесь драме. Лошадей поймали, кровь подобрали дворовые синицы.

Когда мы вновь увидели Акселя, тот улыбался, и очки его загадочно сверкали. На ящик, словно большая летающая тарелка, приземлилась полная бейсболка мелочи.

— От поклонников. И это ещё то, что осталось от уплаты штрафа.

— От каких таких поклонников? — спросила с подозрением Марина.

— Тех, что швырялись в нас арматурой. Футбольных фанатов и прочих. Это принёс Честер, после того, как полиция заставила всех разойтись, он пошёл с ними пить. Сказал, что многие уже успели протрезветь, и самое яркое из того, что им запомнилось, было наше выступление.

— Шелест, — Аксель повернулся ко мне, — Помнишь, мы вытащили из-за пазухи мира клад, который оказался бесполезными деньгами?

Конечно, я помнил. С начала нашего путешествия я, кажется, не забыл ещё ни одной мелочи.

— Вселенная пытается закормить меня своим сыром, — сказал он, приподнял и ещё раз с силой опустил на ящик кепку с деньгами. — Но пока я в здравом уме, я буду сжимать челюсти. Я живым не дамся! Да. Этими деньгами мы будем платить людям, чтобы они приходили на наше выступление!

Марина смотрела на Капитана, будто впервые заметила то, что давно стоило бы заметить. Что он двинулся крышей, например. «Как я не видела раньше?» — читалось на её лице.

Я поспешил переменить тему.

— Как там Джагит?

— Мы ведь подождём, пока он не выйдет из этого дурацкого состояния? — спросила Марина.

— Конечно, подождём. До завтра. Доктора искать не будем.

Мы знали, что доктора здесь только покрутят пальцем у виска, и утром отправились его навестить.

Маг стоял на том же самом месте и в той же самой позе. При взгляде на него, на глазах у Марины навернулись слёзы, а я глотал и глотал комок в горле. Те, кто стал свидетелем его чудесного выступления вчера, видимо, навещали его минувшим вечером и ночью. У ног импровизированного памятника лежал букет белых цветов, здесь же, вокруг его ног, стояли пустые бутылки. От Джагита пахло пивом. Я сказал Маре, что, может быть, в урочный час он, как Золушкина тыква, превращается обратно в человека, чтобы выпить с новыми приятелями.

Потом мы поехали к Анне. Аксель с раннего утра куда-то запропастился, поэтому возглавлял поход Костя.

Её отвезли в больницу на другом конце города, и туда нас подбросило жёлтое такси-«Фольксваген», дальний и очень миниатюрный родственник нашего бедного автобуса.

— Первый раз езжу на такси, — сказал Костя. Он сидел впереди, рядом с водителем.

Мы с Мариной молчали. Мы тоже никогда не ездили на такси.

Потом он посмотрел на приборную панель и сказал:

— Мне всё здесь знакомо. Я мог бы быть таксистом. Нормально у вас платят, шеф?

— Чего? — спросил шеф, и мы непроизвольно заулыбались: вряд ли Костя знает германский, а водитель — польский. Будет опять ругать германцев за их непонятливость и обзывать немцами.

Но «Чего?» шеф спросил не по-германски. И Костя сказал:

— Русский?

— Украина, — ответил водитель и заулыбался. Лысоватый, коренастый, с большими руками и с очень интересными ногтями, белыми и щербатыми, будто бы их только-только обнаружили в качестве костей мамонта какие-нибудь археологи.

Мужчины завели долгий, нудный разговор, из которого мы не поняли ни слова и поэтому переключили внимание на вид за окном, каждый на свою сторону.

В машине Марина не отпускала мою руку ни на минуту, как будто боялась, что я исчезну. Цеплялась за локоть, беря его в замок из собственных ладоней, или просто держалась за рукав водолазки, как маленькая девочка за мамин подол, отрешённо разглядывая или затылки мужчин, или дорогу за окном. Сначала было непривычно, но потом я позволил себе раствориться в этом ощущении. Всё-таки приятно, когда тебя постоянно кто-то держит за руку.

Анна была в сознании.

— Понимаете, она жонглёр, — перед входом в палату говорила доктору Марина, а одна из пациенток, урождённая полячка, проходившая мимо и заслышавшая наши отчаянные потуги объясниться, переводила. — Она ведь сможет двигать рукой?

Доктор смотрел на нас на всех свысока, словно на маленьких несмышлёных детей. Он был огромный, под два с небольшим метра ростом, подтянутый, неповоротливый и с зачёсанными назад волосами. Медицинский халат на нём сидел аккуратно, как выходной костюм, а из нагрудного кармана выглядывал жёлтый цветок — видимо, подарок от кого-то из пациентов. Из-за медвежьих движений всё падало и рушилось, и следом постоянно бегала медсестра, бойкая азиатка, которая исправляла последствия деяний своего начальника. Иногда он валил с ног и азиатку, и тогда долго и с достоинством извинялся. Рядом с ним даже Костя выглядел неряшливым подростком.

Доктор уверил нас, что серьёзных повреждений нет. Сказал, что потребуется длительная реабилитация, и напоследок прибавил:

— В конечном итоге всё зависит от неё. Ловкость — дело наживное, если она будет стараться и пройдёт специальную терапию, то снова сможет играться в эти ваши игрушки. И заниматься кошечками и собачками. Если захочет. Вообще, это не дело, пускать молоденьких девочек в клетку к тигрёнку. Кто-нибудь из них может кого-нибудь обидеть.

Мы поблагодарили врача, поблагодарили переводчицу и, собравшись наконец с духом, заглянули в палату.

Анна словно парила над кроватью. Будто кондитерская вишенка, лежащая на волнах взбитых сливок. Плечо её туго забинтовано, и напоминает нарост на ветвях нежного тропического дерева. Оттуда торчит несколько спиц и куда-то туда уходит трубка капельницы. Волосы тщательно вымыты, заплетены в косу и уложены рядом с плечом. Казалось, эта коса толще, чем сама девушка, и не понятно, кто из них кого на себе носит. Кончик косы Анна стыдливо спрятала под одеялом, будто он мог рассказать какие-то её тайны.

Первым делом она спросила: