Полицейские сирены приближались, и там, внизу, за границами поля зрения наметилось какое-то движение. Мы переглядывались и не могли сообразить, что делать.
А потом оказалось, что на крыше мы уже далеко не одни. Крышка люка была откинута — должно быть, внизу выломали дверь, — и наверх выбирались новые и новые люди. Сначала я подумал, что вернулись наши интеллигенты, но эти лица были абсолютно незнакомы. Хотя потом я уже был уверен, что видел их внизу. За компанию с ними прибывал недопитый портвейн и густой пивной дух.
На всякий случай Костя перехватил за гриф гитару. Но все вели себя вполне дружелюбно. Сначала рассеяно, вяло осматривались с выражением на лицах, напоминающем морду выброшенной на берег рыбы. Потом стали хвалить Акселя, кричали слова одобрения окаменевшему Джагиту (и в такие моменты германский язык не хотелось сравнить с погнутым стальным прутом; в такие моменты он напоминал хриплое голубиное воркование); показывали большие пальцы Косте. Случайно отбившись от толпы, они искали свою злость по карманам, пожимали плечами и усаживались пить. Откуда-то появился молчаливый компаньон Честера, за руку перездоровался со всеми новоприбывшими, подтащил нас к ним и принялся переводить.
— Мы собрались слегка развлечься, только и всего, — сказал лысый толстяк, обращаясь ко мне, возможно, тот же самый, что сообщал нам время из окна. — Знаешь, сынок, я хожу на футбольные матчи. Я люблю футбольные матчи! Так что мне такое не впервой. Постою тут, поглазею, попью пивка. А если что, — сказал он почти в рифму, и засмеялся этой нечаянной радости, — дам кому-то кулака!
— Это прекрасно, раз в пять лет выйти на улицы и показать властям, что мы помним всё, что они с нами делали, — сказал молодой человек с закутанной шарфом шеей и медицинской маской на лице. — Те пять дет назад и многие годы до этого. Это идёт на пользу и их здоровью, и их неуклюжей политике. Пусть лучше боятся нас.
Молодой человек выглядел, будто дом на сваях, у которого снесли две сваи из четырёх, или его огрели по голове чем-то тяжёлым. Он размахивал руками, коленки его летали в разные стороны, как будто к ним привязали ниточки и дёргали невпопад. В сущности, все они так выглядели.
Я слушал их очень внимательно. Никто не сказал ни слова о стене. Не о настоящей стене, что, в сущности, была лишь памятником, а о сумеречной, которая неясным призраком маячила за их спинами.
Явились ещё несколько молодых людей в обнимку с девушками. У одной текла из носа кровь, и её парень пытался остановить кровотечение кожаной перчаткой. От них от всех пахло чем-то горелым.
Аксель поскитался по крыше и поискал Анну. Она куда-то пропала. Потом махнул рукой и с рассеянной улыбкой растянулся на диване.
— У нас ничего не вышло, — сказал он мне и Косте.
Я подумал, что очень уж много раз нам давался шанс выступить просто за спасибо, и слишком уж гладко шли выступления. Теперь за всё это придётся отрабатывать.
Через какое-то время мы собрались в автобусе (Честер и его приятель остались на крыше обмениваться впечатлениями с новоприбывшими). Приехала полиция, и отсветы от мигалок наряжали в разные цвета окрестные дома. Анны не было и тут, и Костя высказал предположение, что она прячется в зверином фургоне.
— Ты её обидел, — сказал он Акселю.
Тот ничего не ответил.
Я поймал за руку Марину и потащил её к Капитану. Сказал шёпотом:
— Нам нужно выступить.
Аксель услышал. Он рассеяно теребил пуговицу на рубашке.
— Нам нечего больше делать на крыше, дружок. Эти люди собрались не для того, чтобы увидеть наше представление. Ты видел Джагита? Они собрались не для развлечений.
Я не знал, как намекнуть друзьям о призрачной стене. Неужели никто её не видит?
Аксель сел на пол прямо в проходе. Потёр переносицу. От него разило потом, суставы сгибались с характерным пощёлкиванием, будто бы там, внутри, он весь состоял из непрерывно движущихся плохо смазанных шестерёнок. Волосы, которых вода и расчёска не касались, кажется, целую вечность, начали сами собой заплетаться в косы, так что Аксель напоминал Бориса, который по неведомой прихоти напялил очки. Отличие состояло ещё и в том, что Аксель был чуть более загорелым.
— Мы не выйдем на крышу. Марина, дорогая, ты похожа лицом на английское приведение. Нет, нет. Мы можем стать разве что спичкой для этого облитого бензином города.
Я выглянул в окно. Там, где стоял наш автобус, был виден только кусочек Крюгерштрассе. Я не считал, что всё так плохо, хотя бензиновые лужи наблюдались на самом деле. Лужи были вполне обычными, и какие-то были подёрнуты радужной плёнкой. Взгляды людей перевиты колючей проволокой, но никого с палками или арматурой, как на тех фотографиях шестилетней давности. Да и бутылок у них наверняка больше не осталось.
— Мы с Лушей попробуем. Она тоже хочет выступить.
— Она всего лишь кошка, — возразила Марина.
Глаза у девушки были похожи на глаза щенка, а в гнезде на голове могли запросто обнаружиться птенцы. Она куталась в тёплый свитер, который надевала только прохладными вечерами, тонула в нём всё глубже и глубже.
— Мара! Мне нужна твоя помощь. Твоя… забота.
Вот уж не думал, что скажу когда-нибудь кому-нибудь это слово. Это слово вообще не из тех, которые мальчишки употребляют в повседневной речи. Забота. Ну надо же.
Они молчали, обстреливая меня взглядами. Пытались понять, что заставило меня быть таким упрямцем. Практически рисковать жизнью. Но я знал, что если попробую сформулировать это словами, ничего не выйдет.
— Я пошёл, — сказал я, желая прервать затянувшееся молчание.
— Всё развалилось, — сказала Мара. — Разве ты не видишь?
Мы так долго репетировали этот номер. Мы можем показать его не в Берлине, где публика наверняка очень требовательна, особенно к развлечениям в период военных волнений, а в двух часах неспешных оборотов колёс отсюда. Наверняка там нас с Лушей приняли бы куда более благосклонно.
Но если всё на самом деле «развалилось», как говорит Марина, наш корабль до туда не доплывёт. Он даже не выйдет из доков.
— Я пошёл, — повторил я и махнул рукой.
Луша ждала меня. Сидела на корме, обернув хвост вокруг лап, невозмутимая, как королева. Вот у кого в глазах не видно обречённости. Ей до фонаря человечьи разборки. Я искренне порадовался, что мне достался такой компаньон.
Здесь, на крыше, успела побывать, кажется, целая куча народу. Всё вокруг выглядело как разорённое гнездо. Катались пустые бутылки. Если бы на улице было грязно, если бы вчера какое-нибудь небесное существо подоило бы тучи, я бы увидел множество отпечатков ног. Стол и стулья оказались разобраны на составные части, чтобы послужить имитацией оружия в этой имитации войны. Диван исчез. Только фигура Джагита по-прежнему возвышалась на краю крыши, и солнце вырезало по трафарету его тень. Она была куда короче, чем час назад.
Луша поняла меня без слов и в два прыжка запрыгнула на плечо. Я поёжился: совсем забыл надеть толстый свитер. Кошки иногда увлекаются, с каким уважением бы они к тебе не относились (всё-таки «любовь» не совсем подходящее слово, когда говоришь о кошке); да и вряд ли они так уж задумываются над тем, какие страдания тебе причиняют, считая, что цепляться когтями, когда хочешь куда-то залезть — это естественно и логично.
— Если что, убегай, — шепнул я Луне. Но вряд ли кошка нуждалась в моих поучениях. Старая путешественница и сама прекрасно знала что делать.
Зажмурившись, я шагнул из-за каменной спины Джагита к краю «сцены».
Казалось, что гул внизу постепенно затихает, будто кто-то убавляет громкость на магнитофоне. Минута, полторы, две… третья. Они должны меня увидеть, подумал я. Представил, как люди пихают под рёбра соседей, и те тоже обращают глаза против солнца, желая узнать, кто там так внезапно осмелел.
Четыре минуты я стоял неподвижно, а потом открыл глаза. Пространство, попираемое с четырёх сторон двумя жилыми домами, старой почтой и остатками Стены, через которую будто бы прополз гигантский змей, оставив асфальтовую полоску слизи, была пуста. То есть абсолютно пуста, если не считать общей неряшливости, будто где-то рядом прорвался водопровод, или воды Сены вышли из берегов и вынесли наружу из переулков и мусорных баков всё их содержимое… Я поискал глазами блики от полицейских мигалок и ничего не нашёл. Гул, который мерещился мне оглушающим океанским рёвом, остался где-то на грани слышимости. То стучал колёсами где-то далеко поезд, да, наверное, гудело шоссе.
