— Зачем тебе она? Просто дырявые десять грошей. Даже жвачки не купишь.

— Вот и отдай.

Я предпринял новую попытку завладеть монеткой, но она вновь ускользнула, превратившись в жёлтую полоску между большим и указательным пальцами.

— Колись. Ты за ней носишься так, будто на неё всё-таки можно купить жвачку.

Вилле ждал, нетерпеливо притопывая и нагревая на костре усопших листьев расцарапанные кулаки, и я, в последний момент подумав сколь унизительно, до жжения в уголках глаз, для мальчишки признавать своё поражение перед сверстником, сдался. Потирая запястья и досадуя, что не могу придумать хоть что-нибудь правдоподобное, принялся выбирать из рыбацких сетей доступных мне фраз предложения, относящиеся к тому человеку. Собрал расползшиеся подальше от потасовки вещи, выудил из-под полога паутины похожий на большую черепаху берет. От кофейных таблеток я вряд ли смог бы теперь выковырять из щелей между досками даже пыль.

Братья уселись по обеим сторонам от меня, скрестив ноги и внимательно слушая. Вообще, я не думал, что мой рассказ произведёт на них какое-то впечатление. Любая история, которая чем-то трогает рассказчика, для других часто оказывается самой занудной вещью на свете. Но в тот раз так не получилось. Братья поймали тогда со мной одну радиоволну, наверное, потому, что сами росли без родителей.

Когда я закончил, и преувеличенно громко зашевелился Соя, сопя влажными ноздрями, Вилле сказал:

— Ну вот, видишь. А то чушь какую-то городил. И всё-таки, откуда эта дыра взялась, хотел бы я знать?.. А это точно не ты?.. А, ладно. Думаешь, это вещи того пана?

Я кивнул, и Вилле придирчиво затянул носом горький, пропитанный табаком воздух в коробке. Монетка снова была у меня, и он косился на неё на этот раз с нескрываемым интересом.

— Хочу узнать о нём побольше, — сказал я. — Узнать, в какой квартире он жил. Может, там остались какие-то его вещи…

Меня вдруг пронзила догадка — вдруг он живёт здесь до сих пор? Просто позабыл про меня, съездил по делам и вернулся в Краков. А велосипед прикован внизу, под козырьком крыльца, бьёт копытом, словно старый конь в стойле. Если я сейчас выгляну в окно, то вполне могу увидеть изогнутый, как тело старинной отопительной батареи, руль и краешек колеса, истёртого до приятной на ощупь змеиной кожи.

Я отогнал эту мысль как можно дальше. Хотя бы потому, что тогда придётся признать, что он и вправду про меня забыл.

— Здесь двенадцать квартир, — урезонивал меня Вилле. — И как ты предполагаешь найти нужную?

— Очень просто. Там же есть звонки? Или колокольчики… На худой конец, можно просто постучать.

Моя решимость сейчас не знала границ. Арон мне однажды сказал: «Ты как будто форель там, в речке. Плывёшь себе по течению до тех пор, пока не наткнёшься на мотыля. И когда этот мотыль взбредёт тебе в голову, то есть попадёт в рот, ты только и можешь, что — фьють! — и наверх. Вместе с леской. Ну, то есть, ты всегда так поступаешь. Как будто съесть этого самого мотыля — последнее, что тебе осталось в жизни». (После очередной моей провинности, кажется, после того, как, начитавшись Брэдбери и завладев забытой кем-то из учителей зажигалкой, я устроил экзекуцию в раковине нескольким учебникам, мы с Ароном, предварительно умыкнув удочки, прятались в ивовых тенях чернявой, словно змейка-аспидка, речки). Нельзя сказать, что мне тогда польстило это сравнение. Я уже понял, что перегнул палку, начав баловаться с огнём, и тем более давая ему попробовать на зуб пана Шиманского, чей профиль выглядывает из рамки на обратной стороне обложки, словно пассажир из окна кареты.

— Поспрашиваю у людей, — заключил я, предавая весомость своему порыву.

Братья переглянулись, и Вилле сказал:

— Если уж ты так серьёзно настроен… Здесь есть одна добрая пани. Она знакома с Луизой и иногда, когда мы слишком громко шумим, стучит в потолок шваброй. И выносит нам бутерброды. Можно спросить сначала у неё.

Заскрипел петлями деревянный люк в полу. Наблюдая, как рыжая макушка брата исчезает там, словно колпак Деда Мороза в дымоходе, Соя осторожно поинтересовался:

— Ты уверен, что это — его вещи? Того пана?

— Я так думаю.

— И монетка тоже?

— Там есть шнурок, точнёхонько от неё.

— Знаешь, что я думаю? Я думаю, это просто сов-па-де-ни-е! — доверительно зашептал мне в ухо Соя. — А вдруг она на самом деле свалилось с неба? Смотри, какая горелая… Братец-то вряд ли в это поверит. Он всегда верит тем объяснениям, которые посложнее. Наверное, когда вырастаешь старше, сложное кажется более важным.

Подавленный этой мыслью, Соя затих, и молчал до того момента, как ноги его не коснулись пола третьего этажа.

— Костя думает так же, — хмыкнул я, спускаясь следом.

Вилле уже был возле двери, за ней надрывался куньим воркованием звонок.

Открыла пожилая седоволосая пани с очень угловатым, скуластым лицом. Угловатость эта заметна и под просторной белой рубашкой. Тем не менее, улыбка на растянутом, будто распятом на какой-то раме, лице у неё вполне настоящая, мягкая, как грушевый джем, с белыми косточками зубов. В который уже раз я подумал, что характер города бросает тень на его жителей. Город за неумытым подъездным окном такой же угловатый, с мягкими изгибами каштановых ветвей.

Пахло блинами. За спиной женщины прихожая с высоким потолком, где любой шум будет долго ворочаться, как устраивающийся на ночлег кот, трогать лапами пыльную люстру и ронять на головы домашних хлопья побелки. Видно, чтобы стучать шваброй в потолок пани приходилось вставать на табуретку.

— Это же наши йолопукки, — ласково сказала она. — Что, проголодались? Вы как раз вовремя. У меня подоспели блины.

— Мы к вам по делу, — сурово сказал Вилле, изобразив на лице значительный вид и распугивая щенячье-ласковые нотки.

— Конечно, не просто так. Да вы заходите. Соя, привет… («Здравствуйте», — промямлил Соя, одновременно пытаясь вооружиться гордостью старшего брата, и в то же время отчаянно млея, расплываясь, словно масло на сковородке). — А это кто?

— А это я, — растерявшись, буркнул я.

— Это наш друг, — не терпящим возражения тоном говорит Вилле. Всё ещё пытается сопротивляться гостеприимству, собирает под рыжей чёлкой лицо в бронированный нос танка, однако почти уже побеждён, и оказывается внутри квартиры. — Его зовут Целестин.

— Целестин! Какая прелесть! Ну, проходите же, пострелята…

Нас встретили и обступили тапочки всех цветов, размеров и разной степени пушистости.

— Мы не займём у вас много времени, — надтреснутым голосом говорит Вилле. Он уже понимает, что со сверстниками может тягаться сколько захочет, но взрослые всегда могут разбить эту скорлупу таким вот сюсюкающим тоном, который любому мальчишке подходящего возраста встаёт поперёк горла.

В этот раз это сюсюканье встало поперёк горла только Вилле. Соя млел от него, как котенок, которому почесывают за ушком, а я втайне радовался падению Вилле.

— Конечно, милый, — говорит пани. — Сначала вас займу я. Толстеть мне ещё есть куда, но столько блинов ни мне, ни мужу не осилить. Вы, солнышки мои, очень вовремя подоспели. Может быть, оцените мою стряпню с профессиональной точки зрения.

У пани была совершенно замечательная кухня, с высоким стрельчатым окном, похожим на окно в замке, маленькая, и в то же время мы вчетвером расположились там вполне вольготно. Перед нами поставили по тарелке блинов, неровных, пышущих маслом и с хрустящей корочкой, и по чашке горячего малинового чая.

— Теперь рассказывайте, — снизошла до нас хозяйка.

— Целестин ищет одного господина, — сказал с набитым ртом Вилле.

Соя умчался, шлёпая огромными тапочками, в прихожую, вернулся с зонтом и беретом.

— Вот этого! — заорал он, счастливый, что может тоже как-то поучаствовать в общем деле. Берет перекочевал на голову, укутав её целиком, словно капюшон, козырёк при этом сполз на нос. Мальчик упёр зонтик-тросточку в пол, как, должно быть, видел в старинных фильмах.