Она еще пыталась вывернуться, освободиться, но как-то неуверенно, скорее чисто рефлекторно и как бы до конца еще не решив, стоит ли вообще меня отталкивать или, наоборот, приблизить, а я уже, отбросив всякие сомнения, буквально тащил ее, не давая оглянуться, опомниться, подальше от охотничьего устройства, туда, где она и я побыстрее забудем наши неудачные дни. Я и сам по мере удаления места встречи как будто освобождался от многолетнего наваждения, от странной искусственной игры с написанными мною правилами и прозревал с каждым шагом, с каждым кварталом, с каждой улицей. Голые уснувшие деревья снова становились голыми деревьями, а не воздушными волнорезами, дома - домами для жилья, а не мертвыми геометрическими фигурами с темными прямоугольными проемами, а люди - просто усталыми, вечно озабоченными прохожими, но не свидетелями отчаянной тополиной охоты. Да и чем, вообще, могло быть тополиное семя, кроме как причиной весеннего аллергического зуда верхних дыхательных путей?

- Сегодня ваш любимый праздник, - с едва уловимой улыбкой заметила она, когда мы остановились у трамвайного разворота, в конце Чистопрудного бульвара.

Да, ведь и в самом деле сегодня двадцать второе декабря, чуть не вскрикнула моя изболевшаяся душа, как же все удачно сошлось?!

Мы договорились встретиться здесь же потом, позже, и я, счастливый, бесконечно довольный жизнью, еще долго смотрел вослед желто-красному трамваю, крепко сжимая клочок бумаги с ее телефонным номером. О, прекрасная чугунная музыка, музыка колес и рельс, музыка окружности, развернутой в прямую гладкую блестящую дорогу на тот край бульвара, к косым запутанным переулкам со старыми военными названиями, в каменный лес, под исчезнувшие в доисторические времена и все-таки вечно зеленые сосны.

Конечно, все эти городские подробности приобрели настоящее значение много позже, а вначале я часто путался и терялся, провожая ее ранними и поздними, одинаково темными вечерами к домашнему очагу. Я медленно учился жить, заново проходя мучительно длинный промежуток, разделявший наше будущее содружество на два разных человека. Слава богу, я был теперь не одинок. Мы оба хотели узнать, зачем госпожа случайность снова столкнула нас в день солнцеворота, а главное, важнейшее, как же и чем все это может окончиться.

Нельзя сказать, будто наступили сплошные счастливые безоблачные дни. Наоборот, исковерканная атлантическим теплом, зима хлестала с неба мокрой, тут же чернеющей вязкой кашей, твердеющей ночью и расползающейся лавовыми потоками в самое нужное для ходьбы время. Но беспорядочная зимняя суматоха казалась лишь легким шевелением по сравнению с непрерывной шквальной сумятицей, с долгими глубокими перепадами, бушевавшими в моей душе.

Меня просто бесила та легкость, с которой она разрешала мучительные, непрерывно терзающие меня вопросы.

- Вы сами перестали мне звонить, - почти мгновенно ответила она на поставленный с отчаянной прямотой вопрос.

Так вот почему мы расстались, оказывается, я и никто другой виноват в нашей бесконечной разлуке. Оказывается, я сам, по своему собственному желанию провалился в пустоту, из которой меня чуть ли не насильно пытались все время вытащить. Я, как провинившийся второгодник, проглатывал ее простые уроки об изменчивости женской натуры, о непростых семейных отношениях, наконец, вообще чуть ли не о смысле бытия. Все это делалось легко, безответственно, остроумно, и мне ничего другого не оставалось, как с многозначительной миной и, кажется, при весьма посредственной игре, поддерживать полусерьезный уровень наших бесед.

Я ничего не соображал, во мне как будто что-то заклинивало, как в механических часах, притянутых магнитом, я только мог глупо улыбаться и до боли, до слез всматриваться в прекрасные, теперь почти родные черты. Дело даже не в том, что она была красивейшей во всем миллионном городе женщиной, лучше бы это было просто отчаянным преувеличением, но она была чертовски интересной, неуловимой, вечно ускользающей... Нет, не то, с этим покончено раз и навсегда.

Но было и другое. Полегоньку, как бы нехотя, со скрипом, с трением, вослед развитию зимы, все чаще и длинней становились светлые промежутки наших уединений. Если в начале она постоянно оглядывалась по сторонам, будто опасаясь быть обнаруженной кем-то из ближайшего окружения, то теперь, к середине января, ее внимание нет-нет да и переключалось от внешнего мира, и мы несколько раз ухитрялись оставаться наедине даже посреди какого-нибудь музейного или театрального многолюдья. Впрочем, я не обольщался. Ее вечное решительное "пора", ее холодноватая требовательность к качеству предстоящего свидания (она легко могла отказаться от встречи под предлогом - это не интересно) обдавали меня таким отрезвляющим душем, что вмиг пугливо исчезала даже возможность какой-либо удовлетворенности. Я, всегда выступавший инициатором наших встреч, тайно мечтал лишь об одном, о самом светлом, самом счастливом мгновении, когда она наконец доверится мне и спросит:

- Что вы делаете завтра?

Эти придуманные слова, озвученные ее голосом, так глубоко засели в моем сознании, так укоренились в самом ранимом и нежном уголке моего сердца, вытеснив оттуда старое горькое признание, что написанные сейчас напрочь потеряли свою временную привязку.

- Что вы делаете завтра? - она повторила вопрос, а я ничего не слышал. Многократно усиленные резонансом четыре слова электрическим громом оглушили меня. Я оглох от счастья или счастливо притворился глухим и ждал третьего раза.

- Что вы делаете завтра?

- Я буду мечтать о тебе, - довольно развязанно брякнул я и тут же спохватился, - почему ты спрашиваешь?

- Просто так.

- А я думал, ты хочешь увидеться завтра.

- Завтра не получится, разве что вечером.

- Но почему опять вечером, почему не днем? - Я оптимистически привередничал, воодушевленный долгожданным вопросом. - Я хочу видеть тебя в естественном свете зимнего дня.

- Днем я буду занята.

- Чем ты будешь занята днем? - Ощущая какое-то неприятное смутное подозрение, я сделал ударение на "чем", желая придать ему более одушевленный характер.

- Это неинтересно.

- Ах ты господи, как же не интересно, очень даже интересно, просто-таки до смерти как таинственно.

- Мне предстоит дальнее путешествие за город, нужно проведать человека.

Ну слава Богу, я обрадовался прояснению. Конечно, все просто, долгая дорога вдвоем, рука об руку, плечом к плечу, что может быть лучше? Ведь мы уже не раз путешествовоали по ее важным делам.

- Нет, не стоит, это так утомительно, - вполне искренне, не раздумывая, она отказывалась от предложенных тут же услуг. - Нет, зачем такие жертвы.

Но меня уже трудно было остановить. Она сама, первая спросила о моих планах, она хочет привлечь меня к какому-то необходимому трудному мероприятию, следовательно, что-то на самом деле сдвинулось, сошло наконец с проклятого неподвижного места, и я стал нужен, желаем, необходим.

- Когда мы выступаем?

- Мне нужно быть там после обеда, но право, не стоит утруждаться, и потом, мне придется там задержаться на некоторое время.

- Я подожду, займусь осмотром достопримечательностей.

- Там нет ничего интересного.

- А что там вокруг?

- Плоское безбрежное пространство...

- Гм, - от радости я потерял дар речи.

Она вспомнила то, от чего я уже сам давно отказался. Это ли не признак? У меня даже перехватило дыхание.

- Правда, там унылое, заснеженное поле... и, кажется, лес.

- Ах, все-таки лес, - я беззлобно ерничал, уже точно веря в неизбежность нашей завтрашней встречи. - Я люблю подмосковный лес... - Я уже собрался процитировать что-нибудь подходящее, но не успел.

- Да ведь этот человек, к которому я должна ехать - мой муж.

Невозможно даже приблизительно изобразить странный булькающий звук, исторгнутый мною в тот момент.

- Да, у меня есть муж, - она с любопытством посмотрела на меня, - неужели вы думали иначе?