А через время, Иван, сказав ребятам, чтобы сидели и не рыпались, встал и, делая вид, что тоже прогуливается, направился тоже к воде. А там, постоял в сторонке, и тихонько, бочком направился уже в сторону Моники. А она, присев у воды, рядом с сыном, о чем-то увлеченно с ним беседовала.

Иван остановился в двух метрах от неё и, не поворачиваясь, глядя на воду, тихо сказал:

– Привет! Рад тебя видеть.

– Здравствуй Ваня! – сказала она по складам, как тогда, при первой встрече и улыбнулась, а затем поднялась и не глядя на него, вслед за сыном прошла мимо по бережку, и остановилась, но уже, с другой стороны. Наклонилась и, поправляя сыну трусики, и не глядя на Ивана, заговорила, кивнув в сторону деревни.

– Я там живу. Видишь большое дерево, – Моника чуток повернулась и указала глазами направление, – а за ним дом с верандой наверху – это наш дом. А рядом, как это сказать, постройка для хозяйства.

– Сарай, – тихо подсказал Иван.

– Да, сарай и под крышей у него открыто с боков, там мы бельё сушим зимой и когда дождь. Если сможешь, приходи сегодня в сарай наверх, когда стемнеет.

Кровь горячей волной ударила в голову, и лицо Ивана порозовело, а по коже прошёл озноб, покрыв руки мурашками. Иван непроизвольно дернулся, боком шагнул в сторону Моники, а она поднялась, и не глядя на Ивана, разговаривая с сыном, пошла по бережку. А Иван, успокоившись и еще немного постояв, провожая взглядом баржу, проплывающую по каналу, и косясь на уходящую Монику, развернулся и направился к ребятам.

Его переполняла радость, а мозг тотчас стал искать способ, как выбраться вечером в указанное место. Но, что подобное проделать будет непросто, ясно было, как божий день. И вслед за этим подумалось, что вот эту самую ясность и надо превратить в настоящий божий день счастья. Только как?

Но если Ивана мучил этот вопрос, то Монику совсем другой.

Пригласив русского солдата к себе и, направляясь домой, она вдруг осознала, что не совсем понимает, зачем это сделала, и как вообще подобное произошло?

Когда она узнала в одном из трёх ребят, идущих по берегу канала того самого Ивана, с которым собирала картошку, а затем была и в стогу, то испытала странное чувство тревоги и радости. А тело её, вдруг вспомнив всё, сладко заныло и страстно захотело всё, что было тогда, повторить.

Глядя на Ивана, Моника вновь, точно наяву, ощутила в себе его мужскую твёрдость, напор, а еще и неловкость, робость и какую-то глубинную, душевную нежность, которая шла изнутри и трогала её потаённые женские струны, возбуждая страсть и желание.

И вспомнив все, она почувствовала, как щёки её покраснели и стали горячими, а низ живота наполнила такая благостность, что она остановилась и на некоторое время закрыла глаза, наслаждаясь этим.

Затем встряхнулась, освобождаясь от наваждения, выпрямилась, успокоилась, однако желание и сладостный зуд в теле не уходили, и она нагнула голову, точно прячась от того, что кто-то рядом сможет увидеть её состояние.

Ребята прошли мимо, и первой её мыслью было встать и уйти. Но что-то держало её, а когда она почувствовала его взгляд на себе, то и оглянулась.

Случившееся же тогда на картошке, она воспринимала лишь как мимолетную шалость, произошедшую при стечении непредвиденных обстоятельств. Но, возможно, что к этому подтолкнуло её и подспудное недовольство мужем. А ещё и то, что этот русский был чем-то похож на парня, в которого Моника была влюблена, будучи школьницей.

Когда она увидела его у края поля, то в груди её сладостно тенькнуло, она вспомнила того паренька, по которому сохла три года, и этот отзвук из недалёкого прошлого вдруг стал осязаемым и реальным, что и проявилось почти сразу же во взаимной симпатии, возникшей между ними с первой минуты. И всё это странным образом сошлось в одном месте и в одно время, да ещё и дополнилось ливнем с грозой, что, по её разумению, и стало причиной случившегося с ними.

Но, вот о том, как ей было хорошо тогда в стоге, она старалась не думать, хотя, вопреки желанию, постоянно возвращалась к этому. А что подобное может продолжиться, или как-то повториться, об этом она уж точно не помышляла.

Но, вот появился он и тело её, вспомнив те ощущения, нестерпимо пожелало вновь испытать всё, что было тогда. И это желание было настолько сильным, что разум отступил и чувства, овладевшие ею и сделали то, чего она и от себя не ожидала – пригласить к себе. Тут же возник и план, как всё это устроить, и было такое ощущение, что кто-то невидимый нашептал ей эти слова, а она лишь пересказала их Ивану.

И теперь на вопросы зачем и почему она сделала это, так и не находились ответы. Лишь одно засело в голове и переполняло её – она вновь испытает то, что было тогда.

Однако вскоре пришло к ней и осознание того, что подобное может и не произойти, ведь Иван солдат – и себе не принадлежит…

Деньги вперёд, и доступ к телу разрешён

Возвратившись к ребятам, любопытство Хамзы Иван удовлетворил тем, что сказал, что они с Моникой лишь поздоровались и обменялись парой фраз. А еще, кивнув на Безрука, который стоял в сторонке и вытянув шею, рассматривал немок, попросил Хамзу не болтать при нём на эту тему.

– Не хочу лишних разговоров в роте. Было и прошло. Всё, забыли!

– Да, такой кайф вряд ли забудешь. Повезло тебе, ну и ладно, – согласился Хамза. – Может и мне когда-нибудь повезет.

Забегая вперед, следует сказать, что Хамзе вскоре действительно повезло в этом непростом деле, особенно здесь, в Германии. У него стал болеть желудок, может и от сухарей, которые он грыз постоянно, но, как бы там ни было, его положили в госпиталь. А здесь работала кастеляншей и техничкой немка Марта.

Было ей годков сорок: лицо широкое с двойным подбородком, а глазки голубые и какие-то детские. Но самыми притягательными, что было у фрау, так это круглые, как мячи, сиськи и широкоформатная задница, которая особенно интриговала солдатиков, когда эта мамзеля в наклонку наводила чистоту в помещениях госпиталя.

И уже в первый день пребывания здесь, когда Хамза засмотрелся на достоинства Марты, он и узнал, что фрау за пятнадцать марок, а то и за десять, смотря по настроению, ложится под любого.

И вот через несколько дней, после окончания её дежурства, ребята передали, что желающие могут подходить. Собрался на это мероприятие и Хамза, но чуток припоздал, и пришлось занимать очередь, которая образовалась в сторонке от подсобки, где и проходил «приём жаждущих женского тела».

А последний, за кем Хамза застолбился, сказал, что они могут и пролететь, если фрау вдруг закапризничает и скажет, что приём окончен раньше, чем до них дойдет очередь.

Это подтвердил и рослый солдат с петлицами артиллериста, стоявший тут же:

– Да, мужики, можете и пролететь и такое здесь уже бывало. Хрен знает, как оно пойдёт, может какой-нибудь ухарь не туда вдунет или мало заплатит. – Продолжал разглагольствовать артиллерист, но Хамза перебил его:

– Ничиво, сегодня всё будет нормально, так что постоим.

И они постояли и дождались. Хамза приоткрыл дверь, когда подошла его очередь и заглянул в подсобку, где был полумрак, а поэтому разглядеть, где тут что сразу и не получилось. Он остановился и услышал голос немки: «Ком, ком». Присмотрелся и увидел на диванчике, в закутке, мадам. Платье было задрано до груди, ноги в раскорячку:

– Марки, марки! – сказала она и показала рукой на тумбочку рядом. А когда он положил деньги на указанное место, немка показала уже и на штаны Хамзы, в смысле снимай и пригласила ложиться сверху.

– Ну, я снял брючата, взобрался на неё, и поехало, – рассказывал потом Хамза. – А она сопит себе, и никаких эмоций, да и водярой от неё хорошо воняет. Две ходки сделал – не слезая, а ей хоть бы что. Потом вытерлась полотенцем, села, сигарету закурила и говорит: «Аллес!», в смысле – всё, гуляй.

А через время, подсобрав деньжат, Хамза хотел еще разок сходить, да не успел – его выписали. Так что, завершая на этом свой рассказ, Хамза усмехался и в его черных, как маслины, глазах появлялись грустинки.