«внутри дождя…» внутри дождя внутри реки идёт своя война там разбиваясь на куски охотится Луна и мчат лесные мужики на чёрных кабанах там слышен свист и топот, треск валежника и чащ и гиканье, и пчёлы стрел взвиваются, мечась вонзаясь в мешанину тел и всё это сейчас внутри вещей тебя, меня не тишина-покой идёт кровавая резня последний смертный бой в жерло бессмертного огня мы брошены с тобой монах, феллах и вертопрах ковбой и свинобой «все зáмки Балашихи подняли флаги…» все зáмки Балашихи подняли флаги и трубачи в трубы трубили когда шли мы, катя коляску по разбитой дороге мимо экскаваторов и КАМАЗов и запела птица сойка вспархивающая с ветки на ветку ковыряющая клювом щель у чердачного окна с синими перьями птица лесная и забили фонтаны Балашихи из шлангов полные грязи разошлась земля обнажив лужи полные глины и какие-то бани отверзлись и бараний шашлык на углях в матюгах дорожных рабочих в новострое цыганских зáмков и пруд обрели полный уток и селезней трав побережных и коляску к нему подвезли и обратно брели по осенней субурбии «под кожу запустили знание…» под кожу запустили знание а под древесную кору ум а в небо как воздушного змея запустили опыт а под землю запустили такое чувство: «неужели и я умру» а в воду запустили такую музыку от которой одновременно улыбаются и плачут в ход времени запустили большое детское сердце и там, внутри, это всё стало жить и меняться стало совсем непонятным и так и осталось в сухом остатке «как одиноко солнцу…» как одиноко солнцу кто его собеседник: ребёнок, заяц, луна? смотрит на лес и снится ему: несёт его на спине сатана старый бес нет дома у солнца никак не побыть в тени слишком много лазури и золота на небосводе оттого-то оно и гостит у сатаны дружбу с нечистым водит все любят солнце прыгают и играют солнце думает: я чёрное, чёрное я сгораю солнце сходит с ума и само говорит с собою я красное, золотое зелёное, голубое Ерофеев день
бесится леший. крестьяне не ходят в лес. водка на травах – осень на Ерофея. под ударами взвея под землю уходит бес, напоследок ещё сатанея. будто с досады на семь пядей разроет торф, загоняет зверей по норам, проваливается сквозь землю, пред этим засунув два пальца в рот и засвистев, вырывая ряды берёз. а ты пошёл в лес и с ним пил зелено вино, а когда, матерясь, он под землю ушёл, с твоих глаз сошла пелена и остановилось кино, просмотренное не раз: лживая лента, о том, как на свете всё сделано для тебя и желает тебе добра. как будто холодный пролился – не дождь – тосол, и ты понял, к чему эта вся пиздорвань, пидорва, чего этот лес так угрюмо и пристально ждёт, зачем на осине, качаясь, висит петля, и что за хульную песню в ветвях поёт русалка, как пожилая бухая блядь, что ты должен сделать с собой, с этим миром, со всем, о чём дохлые звери, как чучела, как трофеи, молча кричат, населяя падший эдем. бесится леший. осень на Ерофея. «Ррр!» Ррр! Кто рычит на белом лотоса цветке? Кто стирает мир, нарисованный мелом на чёрной доске? Мягко идут чьи лапки в белом песке, зима? Кошка или собака стирает мир с чёрной доски ума? «птичьи следы на снегу…» птичьи следы на снегу среди ещё зелёной травы. замёрзли чёрные торфяные отроги озера. здесь мы видели рыбака, и старик в тельняшке выгуливал пса, да ещё двое велосипедистов проезжали мимо бурых листьев и чёрных грибов. теперь – снег. птичьи следы. трава. островки талого льда. сухие прутья кустов. Белое озеро – это воронка, врата. Чёрное озеро – это чаша, опрокинутая в болото, плавучие острова, донные родники. Святое озеро – это серебряная тарелка в камышах. Храм Успения – огромные туи и розы в снегу, тяжёлый запах ладана и чёрный лакированный гроб на плечах у мужчин. и женщина, которую поддерживают за локти, а она плачет и одновременно вымученно улыбается, и местный бесноватый-юродивый с талыми глазами, как уличный голубь-крыса, рыщет в поисках Милости и милостыни. |
