* * *

Схрон был взломан. Фёдор не верил своим глазам. Его тайник, его скромные запасы золотого песка и самоцветы пропали? Старательская яма, крытая сверху гнилыми досками и мхом была грубо проломлена. На дне виднелись следы сапогов и какие – то тряпки. На краю ямы бурели пятна запёкшейся крови.

– О хорьки, жирные барсуки, вы ещё и подрались из – за моих денег!? – думал он, рассматривая странный след, уходивший в глубь леса.

– Что ни говори, а верно братья Чернухины схрон выследили. Он схватил корягу, поувесистее и бросился по следу.

Маленький черноглазый паучок быстро перебирая полупрозрачными ножками бегал по мокрой паутине. Капли росы, а может быть дождя, повисли в её сети круглыми зеркальцами, вбирающими искорки солнца и сумрачный мир лесных чертогов. Паутина качалась от дыхания Прохора и паучок беспокоился. Вдруг человек застонал и приоткрыл один глаз. Паучок порскнул в укрытие, Прохор очнувшись от недолгого забытья попытался продолжить путь. Он перевернулся на живот и подтягиваясь на руках тяжело и неровно пополз. Пополз туда, где, по его мнению, находилась ближайшая деревня.

По лесу тянулся след вырванного мха и смятой травы. В гудящей голове проносились проклятия и периодические впадая в забытье. Прохор вновь и вновь чувствовал под ногами проламывающиеся доски и тупой удар хребтом о деревянный ящик на дне ямы. Ноги почти не слушались и лишь вгрызаясь в землю согнутыми пальцами он продвигал тело еще на метр вперёд.

Человек лежал на спине неестественно закинув руки. Фёдор приподнял дубину, как вдруг тот зашевелился и опустив локоть открыл лицо. Это был не Иван Чернухин, которого Фёдор предполагал увидеть, а парень уже не раз наведывавшийся под окна сестры Марфушки.

– Неужто он меня обокрал? – мелькнула шальная мысль – А где ящик? – у парня ящика не было. Движимый подозрением и догадками, Фёдор вновь кинулся к схрону и с замиранием сердца обыскал его. Кривой от удара ящик отбросило к земляной стенке. Кровь по следу и распластанное на моховой подстилке тело сразу же приобрели иной смысл – Чёртово золото, чуть парня не убил. И вернувшись, он взвалил Прохора на плечи, направляя шаги в деревню Ключики.

Кто–то тряс меня за плечо – Отстань Валентин, что такое? – промычала я сквозь сон, снова зарываясь в перину. – Человека, грят, привезли, в яму пал – наконец я услышала его скрипучий голос – Подымайся Ксана, мабуть быть поможем чем.

Я опустила ноги с кровати и легонько шлёпая по скобленному полу подошла к окну. У подводы хлопотали трое. Высокий черноволосый мужик в сером зипуне, кряжистый и слегка неуклюжий. Его темные глаза и смуглая кожа говорила о примеси цыганской крови. Вторым был смутно знакомый старичок, которого, если не ошибаюсь, я лечила от нугреца и холодянки с месяц назад. И его дородная супруга, согнутая годами, но крепкая и широкая. Румяное лицо её иссекали мелкие красные жилки, а в полных руках чувствовалась живость и сила. Они осторожно укладывали на рогожу, постеленную прямо на земле тело молодого человека. Меня заинтересовало его лицо, но нужно было одеваться и выходить к ним на встречу. Я нехотя оторвалась от окна. Стояло раннее, еще холодное и росистое утро. Они протиснулись сквозь дверь, принеся его свежесть, запах влаги и свежесмазанных сапог.

Повязка снова закрыла мои глаза, я не могла видеть бледного лица Прохора, дрожащих рук Фёдора и затаённого страдания во взгляде престарелой четы, лишь мои пальцы говорили о многом. Я обнажила грудь больного, попросила Валентина раздевать Прохора, а сама, слегка касаясь подушечками пальцев его кожи, трогала лицо, грудь, ключицы, плечи и каждое прикосновение приносило мне больше понимания состояния больного чем иному пристальное рассматривание. По словам Валентина человек упал в яму, я могла предполагать компрессионный перелом позвоночника, закрытые переломы ног, может быть рук и рёбер. Его дыхание было затруднено и поверхностно. Биение сонной артерии говорило о хорошем наполнении и здоровом сердце, но не видя лица и зрачков я не могла судить о развитии гипоксии. Больной в сознание не приходил. По сохранившемуся тонусу верхних конечностей я судила о ненарушенных функциях центральной нервной системы и вегетативной, по крайней мере до 7 позвонка. Я сама испугалась количеству, таинственно нашедшихся странных слов, слов и образов, значение которых я скорее угадывала, чем знала.

– У него была рвота? – я почувствовала, что Орулиха с мужем переглянулись. Степан заикаясь, толи от страха передо мной, то ли от неожиданности, сказал – Да. Ещё и сотрясение мозга – пронеслось в голове – это следовало предполагать. Валентин наконец освободил тело Прохора от одежды. И я поспешила всех выгнать из комнаты. Теперь я смогла снять повязку.

Передо мной лежал молодой человек с тонкими чертами правильного лица. Уже определившаяся русая бородка и усы придавали лицу милое, доброе выражение. И если бы не смертельная бледность и судорожное дыхание можно было бы подумать, что он спит.

Я обнаружила возможный перелом 9 позвонка с выходом хрящевого диска. Степень повреждения спинного мозга определялась по потере чувствительности нижних конечностей и отсутствия их тонуса. Одновременно наблюдался лёгкий тремор мышц живота и открытый перелом левой голени. Я остановила кровь, сложила кости голени и наложила шину. Помимо всего прочего я постаралась придать его телу максимальное удобство и неподвижность.

В комнате никого не было, рядом умирал молодой парень, а я мучительно вспоминала уроки покойной теперь матушки. Мне предстояло практически без опыта, руководствуясь лишь зрительной памятью, проведённой, когда–то матерью подобной операции, провести иссечение тканей и вправление жгута спинного мозга. Я позвала Валентина, и после коротких сборов мы начали операцию. Мне не хватало инструментов и лёд, которым мы обложили место разреза всё же оказал недостаточное анестезирующее действие. Валентин держал руку на пульсе и как только сердце начинало перебоить я прекращала разрезы. Иссеча мягкие ткани я добралась до сухожилий и полураздавленного хрящевого диска, мозг был защемлён и надорван. Кровь заливавшая операционное поле мешала работе, тряпок не хватало, зажимов не было. Приложив всю возможную осторожность, я развела позвонки и водворила белесую ткань мозга на место. Я не могла понять, почему травма 9 позвонка так сказалась на ритме дыхания? Что же я ещё не учла или не заметила? Операция была закончена, рана зашита. Дыхание лишь несколько стабилизировалось, но общее положение дел оставалось тяжёлым.

Полностью захваченная мыслями о Прохоре я забыла об окружающем мире. Только симпатичный парень, ещё не видавший жизнь, умирал у меня на глазах. Я приложив ухо к его груди слушала как бьётся его ещё живое сердце, но кроме массажа активных точек и целительных растираний я более не располагала средствами спасения.

Родственники ждали на улице. Подозвав к себе Пелагею я сказала ей всю правду. Она схватившись за рот рукой медленно пошла к подводе. И уже вернувшись в избу я услышала во дворе плач и причитания.

Заканчивались сутки пребывания Прохора в моём доме. За ночь я не сомкнула глаз, просидев у его постели.

– Он – нормальный человек, для которого открыта любовь. Он мог бы жить как все. Родить детей. Быть своим среди своих. Я чужая! Я могу убить не желая того. Я могу убить любимого! Я чужая для всех. Моя притворная слепота – жалкая попытка спрятать свои глаза как уродство. Но муки одиночества, темнота в которую я добровольно себя заточила – сильнее. Так долго продолжаться не может. Я бы могла любить его… Но, я тогда украду чьё-то счастье! У него наверно уже есть невеста…

Тем больнее было моё лекарское бессилие, тем страшнее стало потерять уже не просто больного …

Слёз не было и губы сжатые в холодную полоску не выдали меня. Плакала на груди сына Орулиха, сцепив запястья молча стоял Степан. Только Фёдор, куда – то умчавшийся ночью ещё не вернулся. Лицо Прохора еще более пожелтело, черты обострилось. Мне стало плохо. Я, чтобы не упасть прислонилась к гладким брёвнам стены, пальцы нащупали между стволов тошнотворную щётку мха. Я тяжело дышала приоткрыв рот, чувствуя, что случай снова чугунным катком готов прокатиться по моей судьбе.