- Зачем ты?!
- А то, что притухни! - гаркнул годок,грохнул кастрюльку на стол, ссыпал пластиковые тарелки и приказал, хоть и не был он здесь старшиной: Садитесь хавать! "Баклан" стынет.
Заика подчинился.
Три ложки работали вразнобой. Две быстро, как ковши у землечерпалки, а третья - точно в замедленном кино.
- Все р...авно Т...аньку жалко. От...странят теперь ее от дол...лжности. Сто пр...оцентов, - глядя на обод синей пластиковой тарелки, почти прошептал старшина.
- Еще один значок на память подвесить? - раздраженно покачал головой годок. - Или так врубишься?
- Иешь, зэма, иешь, - попытался успокоить старшину бурят и посмотрел на красного червячка ссадинки на его виске.
Но "зэма", а именно так половина матросов звала друг друга, хотя не были они "зэмами", то есть земляками, аппетит потерял напрочь. Он встал из-за стола, с грохотом завалив на бок тяжелый, грубо сколоченный деревянный стул и вышел из чертежки.
- Ты куда?! - попытался остановить его вопросом годок, но не смог.
Старшина прошел к красной двери секретки, крючком поднес к захлопнутому окошечку согнутый, подрагивающий палец, подержал его несколько секунд на весу и тихо-тихо постучал.
- О-обед! - крикнула изнутри Татьяна.
Он снова, уже больнее для костяшек указательного пальца, постучал по металлу. Он не видел краем глаза (мешала часть стены), но всем телом, всеми клетками своего худенького, мелкокостного тела ощутил, что справа и чуть сзади от него стоит годок. И он ударил в дверь кулаком, зажмурившись и ожидая, что кулаком сейчас врежут и по его голове.
Но створка окошка упала внутрь секретки, и он так и остался перед Татьяной зажмуренным и сгорбленным.
- А-а, эт ты... Я ем... Чего тебе?
Из окошка ударило запахом сала, чеснока, духов, каких-то цветов, и старшина распрямился, будто эти запахи ветром смели с него груз страха, висящий на плечах, и, ни разу не заикнувшись, выпалил:
- Я твой приемник нашел. Он в кустах возле спортзала лежит...
В тишине за спиной хрустнули стиснутые в кулак пальцы годка.
6
Говорят, что законы для того и пишутся, чтобы их нарушать. Хоть и есть в приказе министра статья о том, что офицер, назначенный дознавателем, на время следствия освобождается от своих служебных обязанностей, но выполнить ее не легче, чем поспать на потолке.
- Юра, нужно съездить старшим с нашим секретчиком в штаб флота. Понимаешь, мы отчет по боевой службе до сих пор не сдали, а тут из-за этого ЧП проверка ожидается. Бурыга... ну, ты сам слышал, уже психовал, что у нас есть нарушения по секретному делопроизводству... Поэтому отчет нужно срочно... В общем, получи пистолет и снаряжение... Ты пойми, у меня все офицеры и мичмана если не на дежурстве, то еще где-нибудь заняты...
Майгатов сопротивляться не стал. Он бы вообще сменил тягомотину расследования, больше напоминающее работу бухгалтера: бумажки, бумажки, бумажки, - на обычную жизнь помощника командира "Альбатроса". И приказание Анфимова совпало с его желанием, а, совпав, только ускорило его намерения хоть на время отвлечься, уехать из бригады...
Из Стрелецкой бухты до штаба флота они добрались довольно быстро. Секретчик, маленький, стриженный под бокс крепыш с плечами, явно знакомыми со штангой, с безразличным видом, будто он не просрочил время сдачи документов, а вообще привез их чуть ли не раньше положенного, положил на окошечко секретчицы серую папку. Та с таким же безразличием, точно ей тоже были до лампочки все сроки, проверила нумерацию страниц с отчетами командира корабля, командиров и начальников служб, докладом по разведке и кальками со штурманских карт, расписалась в приеме и сухо попрощалась:
- Вопросов нет. Больше так не затягивайте. До свидания.
Майгатов, стоящий рядом с секретчиком, стоящий с грозным пистолетом на боку, посмотрел на папку, исчезающую в пасти сейфа, и подумал, что в ней, скорее всего есть и его фамилия, а, может быть, даже и весь рассказ о его пропаже, о плене, о пиратах-наркодельцах, и он с сожалением ощутил запоздалое желание все-таки прочесть эти строки отчета о себе. У него словно забрали часть жизни и, вогнав ее между пыльных, пожелтевших папок, навсегда закрыли от него мощным сейфовым ключом.
Он отвернулся, чтобы не видеть даже этого сейфа, и вдруг понял, что не могло все войти в отчет, что остался вне его сухих, канцелярских страниц самый лучший кусочек его жизни - встречи с Леной. Майгатов улыбнулся этому открытию, чем очень удивил секретчика, застегивавшего опустевший портфель-папку и после избавления от важных документов как бы и секретчиком быть переставший.
- Та-ащ старший лейтенант, - попросил он, на время утратив свою важность, - разрешите домой, в Москву, позвонить?
- В Москву? - задумчиво повторил Майгатов, и этим словом еще раз напомнил себе о Лене. - А ты в самой столице живешь или в пригороде?
- В самой, - с гордостью ответил моряк. - В Орехово-Борисово.
- А вот это... посмотри, - достал он из нагрудного кармана кителя бумажку с номером телефона, - это где: в центре, на окраине или в пригороде?
- Единица? - по первой цифре определился москвич. - Это - центр. Ну, может, еще Юго-Запад быть. Но не пригород - это точно...
- Хорошо. Пошли звонить...
После отъезда Лены в Эфиопию он потерял с нею связь. В больнице ее новый адрес не знали, а сама она Майгатову ни разу так и не написала. То ли постеснялась, то ли и вправду ничего у них такого серьезного не было.
И вот теперь, накручивая диск телефона в душной кабинке городской междугородки, он волновался как перед экзаменом в школе. Волновался, хотя твердо знал, что вряд ли она вернулась уже из Эфиопии в Москву. У нее же контракт...
В соседней кабинке гоготал матрос-секретчик, узнавший что-то веселое из Москвы, и этот бурный клокочущий смех, наслаивающийся на безответные гудки в трубке Майгатова, раздражал его.
Дежурная телефонистка, миленькая девочка с задорным светлым хвостиком волос, из своей загородки, оказавшейся как раз напротив, с такой жалостью смотрела на Майгатова, будто понимала его состояние. А, может, она вообще еще не огрубела душой и на каждого, кто не мог дозвониться, смотрела так, точно это она одна виновата в этом.
Рука Майгатова нервно дернула за рычажок. Торопливые пальцы набрали вновь код и номер телефона. Нет, вновь одни гудки. Он перевел взгляд с исписанной номерами, фамилиями и кличками стенки кабины на загородку дежурной, чтобы ощутить хоть какое-то сочувствие, но лицо девушки оказалось скрыто широкой мужской спиной. И эту спину, эту серую куртку-ветровку, усыпанную у воротника густой перхотью, он сразу возненавидел.
Взглядом он поторопил спину, чтоб она быстрее исчезла, но мужчина, вместо того, чтобы уходить в свою кабинку, тряхнул пепельно-серыми волосами и обернулся.
Гудки исчезли. Трубка исчезла. Нет, наверное, гудки все еще сыпались мелким монотонным горохом, еще лежала в мокрой ладони пластиковая трубка, но Майгатов уже ничего не слышал, и не чувствовал. Сквозь огромные очки в роговой оправе на него смотрел Майкл Пирсон, корреспондент то ли Франс-Пресс, то ли Рейтер, и только три вещи отличали его от того Пирсона, что брал у него интервью в больничной палате, - более короткая стрижка, отсутствие бороды и куртка-ветровка.
В уменьшенных минусовыми линзами очков зеленых зрачках Пирсона стояли удивление и ужас. А, может, таким виделся его взгляд Майгатову, а, на самом деле, он был просто недоумевающим от вида офицера с ошарашенным лицом и пристальными из-за невозможности рассмотреть сквозь слабые стекла все до деталей.
Мужчина отвернулся, что-то, судя по движению белобрысой головы, сказал дежурной и шагнул влево. Шагнул так быстро, что Майгатов даже не увидел его в профиль. К тому же у окошка появился какой-то парень в обнимку с девушкой.
Трубка выпала из рук. Выпускаемые ею гудки вытекали и вытекали в густой, жаркий воздух кабинки, но уже никого не могли ни раздражать, ни удивлять.
