До города, в котором жила тетя, оставалось всего немного, и папа, несмотря на то, что был поздний вечер, решил поднажать. Моросил мелкий дождь, я спала на заднем сидении, обнявшись с мягким медведем, с которым не расставалась.

А дальше — дальше была авария. Все, что я запомнила о ней — громкий скрежет металла, а потом наша машина перевернулась, и мир замелькал, встав с ног на голову несколько раз подряд.

Пахло гарью и чем-то неприятным, от этого запаха сжимался предательски желудок и становилось страшно. Мою левую ногу зажало между сидениями, лодыжка попала как в тиски, я не могла ею пошевелить.

— Мам, — позвала я, боясь расплакаться, — пап! Нога!

Но ответить было уже некому.

Я осталась жить с тетей Милой.

Она заменила мне и мать, и отца, своих детей у нее не было. Тетя заплетала мне косы, учила играть на пианино, на утренниках всегда сидела на первом ряду и громче всех хлопала.

Тетя Мила окружала меня любовью, как могла и я любила и ценила ее в ответ. Но пару лет назад ее поведение изменилось. Она стала забывать, куда кладет вещи, могла выйти на улицу в ночной рубашке. Аппетит стал неуемным, а в речи проскальзывали странные фразы.

О том, что тетя медленно сходит с ума, первым мне сказал молодой терапевт, заменявший участкового врача.

Я помню его жалостливый взгляд и слова:

— Дальше будет только хуже. Послушайте, можно сдать ее в лечебницу, переведете туда пенсию, за ней будет осуществляться уход…

Я жмурюсь сильно-сильно, чтобы его слова не проникали внутрь меня, не отравляли своим ядом. Как это — сдать в лечебницу? Как больное животное? Она же человек? Она воспитала меня, учила писать, читать, она ночами шила наряды для моих кукол, и не у кого во дворе больше не было таких красивых игрушек.

— Нет-нет, — говорю я, отступая, пока лопатки не касаются стены, — нет.

Терапевт пожимает плечами:

— Дело ваше, никто не заставляет.

Жить с тетей стало тяжело.

Ей всегда хотелось есть, чувства насыщения она не испытывала, а еще тетя стала очень подозрительной. Мне она не доверяет, ей всегда кажется, что я пытаюсь обмануть ее, «сжить со свету». Об этом она рассказывает соседским бабушкам, почтальону, участковому, любому человеку, готовому ее выслушать. А еще тетя потихоньку распродает вещи из дома.

Сначала я не обращала внимания на то, как исчезают красивые статуэтки, старинные маленькие часы, тяжелые медные подсвечники. И только когда она умудрилась вынести в ломбард огромный телевизор, заложив его за копейки, я поняла, что не знаю, что с этим делать.

В институте пришлось перейти на заочное: оставлять тетю надолго нельзя, да и денег не хватало.

А тут еще — беременность…

Я мою, наконец, руки и выхожу из ванной. Тетя стоит на кухне, повернувшись ко мне спиной, и доедает быстро-быстро банан. Я вижу, что из трех остался один, два она уже успела съесть.

Я ничего не успеваю сказать, — звенит дверной звонок.

Я готовлюсь к тому, что пришел кто-то из соседей и будущий разговор ничего приятного не сулит. Почти после каждого концерта, который закатывает тетя Мила, они приносят к нам по доброте душевной еду, смотрят на меня с осуждением, подолгу сидят на кухне, обсуждая, какая я неблагодарная.

Теперь поводов обсудить меня добавилось — живот уже не скрыть не под одним, даже самым широким платьем.

Я распахиваю дверь, уже готовая дать отпор любому появившемуся: хватит на сегодня нервотрепки. Я сегодня узнала, что жду сына, что мой ребенок здоров и развивается, как ему положено.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Этот день должен запомниться не чужими, кисло пахнущими щами, и не скандалом с тетей.

По крайней мере, мне так хочется. Когда хороших новостей мало, их начинаешь ценить особенно.

Но на пороге стоит не тетя Таня.

Двое мужчин, которых я вижу впервые. Крупные, в темных очках, они занимают собой весь лестничный пятачок на три двери.

— Вы к кому? — спрашиваю я.

Ни у меня, ни у тети нет таких знакомых, единственное, кем они могут быть — работниками ломбарда. Если тетя заложила в очередной раз телевизор, который я еле смогла выкупить недавно…

— К себе, — отвечает, расплываясь в улыбке тот, что стоит ближе ко мне. Его несвежее дыхание долетает до моего лица, и я чувствую легкую тошноту. Пока не понимаю, что происходит, но отчего-то становится жутко и страшно.

Этот страх необъяснимый, иррациональный. Я вглядываюсь в мужское лицо с мясистым носом, покрытым сеткой капилляров, с глубокими порами. На нем футболка, джинсы, ботинки с острым, чуть отбитым временем и неправильной походкой, носком.

— Не понимаю, что вы имеете ввиду? — он теснит меня вглубь квартиры, совсем не обращая внимания на выпирающий живот. Я выставляю вперед руку, другой придерживаясь за дверь, не зная, — может стоит закричать?

Но кто придет на мои крики? Это только на тетушкины концерты соседи проявляют активность, стоит случится чему-то серьезному, как вся спрячутся за свои тяжелые металлические двери.

— Что имею, то и введу, — совсем похабно отвечает он, а потом достает из барсетки, зажатой подмышкой, сложенный втрое лист, — это наша квартира.

— Что вы несете? — голос тети Милы приобретает стальные ноты, она встает между мной и мужчиной, по любимой привычке, упирая руки в бока. Сейчас тетя больше не выглядит сумасшедшей старухой, и хоть коротко стриженные волосы по прежнему взъерошены, болезнь точно отступает под напором эмоций, — я сейчас вызову милицию!

— Бабуля, нет давно милиции, очнись, — нагло хмыкает второй, выглядывая из-за плеча подельника. Кепка-восьмиклинка, надвинутая низко, почти скрывает от меня его глаза, — можете вызывать кого угодно, мы только за. Вот придут менты, с ними и освободите нашу жилплощадь.

Мы тут хозяева. Так что пакуйте вещи и съезжайте.

— А ну пошли вон! — кричит тетя Мила, и с неведомо откуда взявшейся силой начинает толкать их, пытаясь спустить с лестницы, — мерзавцы! Ворюги! Жулье!

— Э, ты че, больная? Руки убрала! Завтра придем с участковым, чтобы духа вашего здесь не было!

И все же, эти двое отступают, а тетя Мила еще долго сыплет им вслед проклятьями, сотрясая кулаком в воздухе.

Лист, сложенный втрое, остается лежать на половичке перед нашей дверью. Я наклоняюсь, осторожно придерживая живот, и поднимаю его, расправляя.

Наверху, крупными буквами написано «Договор купли-продажи квартиры», и дата в нем стоит — пятое марта этого года.

Вчитываюсь в текст, спускаясь бегло ниже, цепляюсь за фамилию тети Милы, за наш адрес, за подпись на оборотной стороне листа. Имя покупателя мне, конечно, не знакомо, я понятия не имею, кто он, кто эти люди.

И, самое главное, фальшивка этот документ — или нет. Конечно, нежданные визитеры оставили нам всего лишь копию, и я надеюсь, что это лишь способ напугать нас, не более, только не пойму, с какой целью.

Дышать становится тяжело, живот неприятно каменеет, заставляя болезненно охнуть. Я опираюсь на стену рукой, все плывет перед глазами.

— Что с тобой? — тетя Мила оборачивается ко мне, перестав ругаться, — ты не рожать часом ли собралась?

— Нет, — мотаю головой, — нельзя, рано еще… Просто живот заболел.

— Садись, сейчас я воды тебе принесу, — деловито отвечает она и захлопывает дверь, закрывая ее на все замки, даже на цепочку. Я смотрю на нашу дверь, которая теперь кажется совсем ненадежной, и замки эти лишь временная преграда.

Тетя приносит щербатую чашку, свою любимую, и я делаю осторожно несколько глотков. В горле пересохло совсем, и желудок снова напоминает о том, что я так и не успела поесть, а мне скоро идти на работу.

— Тетя Мила, ты никакие документы не подписывала? — спрашиваю ее осторожно, надеясь, что та искра разума, которая сейчас светится в ее глазах, не потухнет и не сменится на привычное уже сумасшествие.

— Ты меня совсем за дурочку держишь, Ева, — хмурится она, забирая из моих рук бумагу и водружая на нос очки, — я всю жизнь проработала с документами и знаю, когда можно, а когда нельзя подписывать!