Я убил его. Того, кто уродливо издевался надо мной все эти годы. Того, кто, притворившись моим другом, скалил зубы в отвратительной насмешке за моей спиной. Того, кто сам пытался меня убить несколько раз. И кого я ненавидел так сильно, что решился на убийство.

…Страх рождается в каждом живом существе, он помогает выжить и избежать опасности. Последний раз я выходил из своей квартиры на улицу почти два года назад. Попрощаться с мамой. На кладбище стояли две её подруги и бывшие коллеги по работе, мама в последние годы почти ни с кем не общалась. Я тогда ничего не соображал, все мысли превратились в один густой кисель, будто слиплись в голове. Только чувствовал, что те четыре стены, в которых я существовал уже много лет, сжались ещё больше. Мой мир стал совсем маленьким. Больше вообще не хотелось выходить на улицу. Никогда.

До девяти лет я, по-моему, ничего не боялся. Носился на самокате, гоняясь за ветром, думал, что неплохо бы стать дальнобойщиком. У нас во дворе жил один такой. Крепкий дядька, очень добрый, часто рассказывал нам, мальчишкам, истории о своих рейсах. Думаю, много чего специально выдумывал, чтобы ребята слушали его, открыв рот. И я ловил каждое слово, живо рисуя в воображении наполненную романтикой жизнь. Сколько всего можно увидеть, огромный мир вокруг. А потом мы с родителями переехали в другой город. Была ранняя осень, в поезде ещё не топили, зато был сквозняк. Ночью мама кутала меня в свитера и колючее одеяло, но это не помогло. Я всё равно заболел, ангина с осложнением. Меня мутило, температура под сорок. За окном улыбалось октябрьское солнце, особенное, немного похожее на розовый грейпфрут. Я давно заметил, как оно играет бесчисленными бликами всех оттенков, в зависимости от времени года. Осенью, из-за краснеющих листьев, солнце казалось мне искристо – розовым. А весной отсвечивало зеленью. Форточка в моей комнате была чуть-чуть приоткрыта, и солнечные лучи радостно вливались сквозь небольшую щель. День тёплый. Во дворе бегали орущие мальчишки, раздражая громкими криками и смехом мою больную голову. Мне тошно, жарко, голову выламывает, а в ушах этот смех.

Когда я вышел через три недели на улицу, мальчишки так же бегали, гоняя мяч. Для меня ни у кого не нашлось ни дружеского «привет», ни одобрительной улыбки. Оно и понятно, я был новеньким, чужаком для них. Но я уверенно подключился к игре, стараясь побыстрее перехватить мяч. Помню, что бежал изо всех сил, хотя после болезни ноги были, как не свои, тяжёлые, ватные. И от свежего воздуха с непривычки кружилась голова. Я упал прямо в грязь. Когда мальчишки рассмеялись, у меня резко сжало виски, сердце заколотилось, а желудок скрутило так, будто сейчас обделаюсь. Стало жарко, и липкие противные капли пота поползли по спине. Я с трудом поднялся, чувствуя, как ноги отказываются мне подчиняться и вязнут в грязи. Слабость разлилась по всему телу, мешая сделать следующий шаг. Споткнувшись, я снова упал. А они продолжали хохотать всё громче. У меня ещё долго звучал в ушах их беспощадный смех, когда я плакал в своей комнате. Мне хотелось теперь только одного: никогда больше не выходить к ним на площадку, а сидеть в своей квартире, где хорошо и безопасно.

По-моему, с этого всё и началось. Такие панические атаки повторялись потом ещё много раз, мозг как будто настойчиво хотел мне объяснить: на улице плохо, дома прекрасно. Я стал избегать улицы и людей. Всё больше и больше проводил времени в своей комнате среди знакомых вещей, отыскивая любые предлоги, лишь бы не выходить оттуда. Интересно, слова «смех» и «страх» оказывается похожи. Начинаются и заканчиваются одинаково. До сих пор плохо реагирую на громкий смех, хотя мне уже тридцать.

Сегодня, когда разбирал старые коробки в кладовке, нашёл много маминых вещей, которые сложил туда после её смерти. В углу лежала какая-то макулатура, журналы, тетради. Давно надо их выбросить. Я стал быстро заталкивать весь этот хлам в ведро. Почему-то вспомнил, как мама много лет назад ругалась со своей подругой, как раз около кладовки, в коридоре. Та называла её эгоисткой.

– Это так удобно, сделать сына недееспособным! – косясь на мою комнату, раздражённо говорила подруга. – Чтобы он всегда был рядом! И никогда не имел своей жизни. Он болен, его надо лечить!

– Кирилл просто особенный. Умный. Я не буду его силой заставлять выходить на улицу, если дома ему лучше, – тихо, но твёрдо отвечала мама.

Они не знали, что я слышу их ругань. В кладовке у меня был тайник, я как раз тихонько забрался в неё, закапывая подальше свои вещи. Мама считала меня вполне нормальным и никогда не обращалась к психиатру. Не думаю, что она была эгоисткой. Скорее всего, просто боялась. Во времена её молодости, в Советском Союзе состоять на учёте в психдиспансере – конец всему. Клеймо. Сейчас, конечно, другое дело. Часто читаю в интернете, что это даже модно – иметь какой-нибудь невроз или отклонение, и наблюдаться у специалиста. Но по правде, мне и самому тогда было неохота, чтобы кто-то копался у меня в мозгах.

Всё же я оказался у психиатра. Мне было уже девятнадцать. Ходил на сеансы, пил таблетки, от которых становишься овощем, и мне не стало лучше. В голове поселилась пустота, а таблетки мешали сосредоточиться, мерзкое состояние. Мама всегда провожала меня до поликлиники, потому что один идти я не мог. Наверное, странно видеть здоровенного парня постоянно в сопровождении мамы, но мне было плевать. На улице всё вокруг резко становилось чужим и огромным, а сам я уменьшался до размеров лилипута, казалось, что схожу с ума. Хотелось заорать от страха и поскорее вернуться в свою комнату, где спокойно и комфортно. Но я упорно мечтал вылечиться. Из-за девушки. Мы познакомились в сети, переписывались, потом часами болтали по мобильному. Я долго не решался ей признаться, что хм… отличаюсь от обычных парней.

Мы прогуливались неподалёку от моего дома, когда я ещё выходил из квартиры. Солнце играло в прятки с грибным дождём. Тёплые капли стекали прямо по ресницам Лены.

– Кайф. Ты тоже любишь дождь? – Лена с удовольствием растрепала влажные волосы.

Я кивнул. А ещё люблю аромат травы после дождя, такой острый, что даже ноздри щекочет. Надо решиться, рискнуть, вот прямо сейчас всё ей рассказать. Если она любит дождь, то, может, поймёт.

– Что за прикол? Ты серьёзно сутками высиживаешь дома? – Лена недоверчиво смотрела на меня. – А метро? Кино, торговые центры? Тоже боишься?

Мы остановились. Вдруг стихли все шумы вокруг. Я напрягся, еле сдерживая противную дрожь. Ненавижу такие паузы, слышишь, как колотится твоё сердце. Всё, сейчас она меня бросит.

– Но я хочу вылечиться. К врачу пойду. Мне просто нужно время, – выдавил я из себя, не слишком уверенно.

Лена вдруг улыбнулась.

– Ладно, так даже интереснее. У меня никогда не было раньше парня с тараканами.

Она быстро скользнула своей маленькой ладошкой в мою руку, и мы пошли дальше.

…Психиатр, в который раз, заставлял меня прокручивать в голове отрывки из детства. Терапия такая. Причины моей агорафобии там. Девять, десять, двенадцать лет. Всё ему нужно знать. Не понимает, что мне неприятно вспоминать о своём страхе и, тем более, болтать о нём. Говорил с важным видом умные вещи, что надо было давно лечиться, а панические атаки со временем переросли в агорафобию. Поинтересовался, есть ли у меня друзья. Сказал, что хорошо бы заручиться поддержкой лучшего друга, чтобы каждый день, шаг за шагом, выходить на улицу, гулять, постепенно отвоёвывая у страха новое пространство. Сначала дойти до ближайшего магазина, потом до остановки и так далее.

– И главное. У вас должна быть чёткая мотивация, чтобы вылечиться. Поставьте себе цель.

Голос психиатра уплывал всё дальше и дальше от меня. Нет у меня лучшего друга. Откуда у меня друзья? С тех пор, как мы переехали в другой город, я мало с кем общался. После приступов походы в школу превратились в сплошную пытку. И мама перевела меня на дистанционное обучение. Я ведь не дебил, мне так было даже проще учиться. Закончил школу почти отличником, потом поступил в Ин. яз., заочно. Хочу быть переводчиком. Буду работать с технической литературой, переводить статьи, и много ещё чего можно делать. Смогу спокойно работать из дома.