Остановился перед проломленной, судя по всему, ногой оргалитовой дверью. Некоторое время колебался, после чего взялся за рукоятку и потянул на себя. Полотно приоткрылось сантиметров на двадцать, затем заскребло по дощатому полу и застопорилось. Я протиснулся в щель, оказался в окружении сырости, тлена и темноты. Осторожно прошел по коридору. Половицы под ногами скрипели, от чего я внутренне сжимался и ощущал себя воришкой.

Над залом провалилась крыша вместе потолком. Через дыру виднелся кусок неба. Полуистлевший, потерявший краски ковер был завален обломками кровли и перекрытий, под ногами хлюпал ночной дождь. Кухня, вторая комната, хотя и сохранили конструктивную целостность, выглядели полуистлевшими гнилушками. Хотелось бежать из этого могильника, вырваться на свежий воздух и выкашлять споры плесени и разложения. Успокаивался мыслью, что это ненадолго, что так надо, два, три дня, максимум неделя. Ради общего дела.

Двумя часами позже я навестил старого соседа. Федор Игнатьевич со сдержанной радостью и засевшим во взгляде беспокойством принял меня. Чаще обычного заглядывал в глаза и задавал уйму вопросов. Я вкратце обрисовал ситуацию. Он пообещал выполнить мою просьбу и забыть о существовании Андрея в обмен на клятвенное обещание вернуться. Пришлось дать таковое.

Ночь была ужасной: духота «выпила» все силы, кошмары мучили до утра. Я просыпался несколько раз, курил, засыпал снова. Под утро разболелся желудок нудной ноющей болью, словно внутри меня завелся точильщик и неспеша, со знанием дела проедал дыру. Я выпил «квамател» и никак не мог дождаться рассвета.

Тем временем мрачные мысли бродили у меня в голове. Раз за разом возвращался к мысли о никчемности своего жалкого существования, проклинал тех, кто обрек нас на такое. Перед глазами с поразительной отчетливостью стояло лицо Хью Эмермана. В ушах звучал его бодрый громкий голос. С легким румянцем на щеках, пряча взгляд в шпаргалке, он широко открывал рот, запуская в микрофоны красивые, обнадеживающие слова. Но, что бы ни сказал премьер, все, кто стоял внизу и, подняв головы к трибуне, слушал пламенную речь, знали, что их оставили умирать.

Из толпы перепуганных, растерянных, по большей части пожилых людей доносились бранные слова, в цилиндр из пуленепробиваемого стекла, летели яйца, а потом и камни. Не замечая протеста, Эмерман продолжал делать свою работу, возможно, она была ему не по вкусу, но у него здорово получалось это скрывать. Не дождавшись аплодисментов, он быстро схлопнул папку, махнул рукой, растянул бледную улыбку, а затем исчез. Спустился на лифте и растворился в подземных переходах на пути к космодрому.

Священники, подбирая сутану, семенили по трапу, изредка оборачивались, осеняли крестным знамением обреченных, обещали им за Бога рай. Кто-то ведь должен остаться, раз на всех мест не хватает. Не дети же с матерями.

Все так, все правильно. Все во благо цивилизации. Только было бы понятнее и справедливее, если бы часть кораблей, груженых машинами и разобранными заводами, отдали нам. Но нет, неокрепшему организму человечества на новой планете надо как-то выживать, с чего-то начинать, не с каменного же топора и огнива.

Нас, кому не хватило места, осталось около миллиарда из двенадцати. Последний корабль взлетел с французского космодрома «Виктория» 23 мая 2031 года. К тому времени мы уже не могли наблюдать старт по телевизору. О «Доротти» я узнал по радио. Помню, за все время лихорадочной гонки за выживание, я впервые заплакал. Стоял на кухни у стола, неторопливо помешивал чай, вслушивался в голос диктора и смотрел в окно. Было час до полудня, по пустынной мусорной улице бегал бездомный пес, обнюхивал углы, столбы, баки. Отмечался, задирая ногу, и деловито, словно ничего не произошло, бежал дальше по своим собачьим делам.

«…От стартующего космического корабля нас отделяет 950 метров. Ближе – нельзя, меры безопасности не позволяют. Даже здесь чувствуется мощь «Дороти». Изгиб из пламени и дыма вырывается из двигателя высотой с двадцати пяти этажный дом. Корабль набирает скорость и взмывает вверх, через минуту с земли его уже не увидеть…».

Из меня словно выдернули спицу, которая заставляла держать спину прямо и задирать вверх подбородок угнетенного, несправедливо обделенного, возмущенного бесправием человека. Я сморщился, стал маленьким, словно высушенная слива. С «Доротти» растаяли последние надежды, я снова закурил. За восемь лет отвык, закашлялся. Но все равно, через отвращение втягивал в себя едкий дым, символизирующий горечь моего положения. По щекам текли слезы, я давился дымом, а спина моя вздрагивала от рыданий.

Я не знал, что делать. Уже привык к сообщениям, настигающим нас, как плеть кучера бедную лошаденку, которая от усталости и изнеможения не чувствует боли. «Уровень мирового океана сегодня поднялся еще на семь и четыреста двадцать семь тысячных миллиметров. Ученые не видят снижения темпов таяния ледников. По их расчетам в ближайшие год, два мы увидим землю, скрываемую тысячелетиями снежными шапками полюсов», вещало радио.

Много городов и государств исчезло под толщей высвободившейся воды. А Солнце все раскалялось, ширилось, словно гигантский нарыв. Климат изменился кардинально: бури, смерчи, землетрясения истязали планету нещадно. Двигались тектонические плиты, просыпались вулканы. На территории России воцарились тропики. Флора и фауна пополнились новыми видами. Зимы со снегом и метелями, канули в лету.

Единственное ценное, что нам оставили отъезжающие на Новую Землю, это анклавы. Небольшие участи в городах заперли в бетонные заборы и поставили вышки. Оружие по большей части было уничтожено в целях безопасности законопослушных граждан. Лишь в организованных поселениях оно оставалось у сил правопорядка и на складах для резервистского ополчения. По абсолютной амнистии тюрьмы всего мира распахнулись. Сброд хлынул на улицы и дороги.

В страхе люди спрятались за стены, под защиту пулеметов и отрядов самообороны. Там еще действовал закон. Но единого центра уже не было, каждый выживал, как мог, каждый анклав стал отдельным государством со своим порядком и уставом.

Под видом обычных граждан в поселения проникали воры, убийцы, мошенники. Полицейские пенсионеры оказались не такими прыткими, как засидевшиеся на казенных харчах уголовники. Все чаще гремели в ночи выстрелы, все раньше жители гасили в квартирах свет, все больше охранников правопорядка появлялось на улицах и все чаще похоронные процессии отправлялись на кладбище.

Вчерашний разговор с Андреем казался мне частью кошмарного сна. Стоило вспомнить, что надо идти к авиаторам, как внутри начинало жечь, словно в желудке лопалась склянка с кислотой. Я проглотил еще одну таблетку. Скрючившись, обняв себя за бока, стал ждать рассвета.

К одиннадцати часам я стоял у Христианского молодежного центра, возле высокого забора из металлической сетки. На противоположной стороне «аэродрома» виднелся легкий одномоторный самолет. ЛАшку не обнаружил, поэтому предположил, что она в ангаре. Я прошел вдоль рабицы к калитке. Сверху на меня глянул блестящий глаз камеры. Подрагивающим пальцем нажал на кнопку звонка и с выпрыгивающим из груди сердцем стал ждать неприятностей. Прошла минута, дверь оставалась запертой. Хотел позвонить снова, но передумал. Не хватило духа. Развернулся, чтобы уйти, как вдруг услышал щелчок электромагнитного замка. Я нерешительно приблизился к калитке, надавил на рукоятку.

Вытоптанная в травы тропа вела к ангару. Едва я приблизился к двери, как щелкнул замок. Сердце забухало молотом и гулкими ударами отдавало в уши. Я переступил порог. Просторный ангар освещался разной степени издыхания люминесцентными лампами. Окруженный полумраком, я остановился в длинном коридоре. Слева, справа за железными перегородками, как я мог догадаться по закрытым дверям, находились помещения. В темном брюхе железной конструкции угадывался силуэт самолета. Линия крыльев перечеркнула по горизонтали коридор, кабина между винтами казалась головой гигантской птицы, а фюзеляж -торчащий из нее шип.