Часть первая
1. К вопросу о происхождении писателя пьес…
Что откуда берется (охота, к примеру, творить!) – можно долго гадать! Но – хотя бы намек…
…Время действия – сразу после Второй Мировой (как давно и недавно!). Место действия – самаркандский двор. По периметру, в качестве декораций – лачуги для семей беженцев. В центре – один на всех водопровод с рукояткой. У которого днями, как приговоренные, дежурили жильцы с пустыми ведрами в ожидании подачи воды.
Я еще не ходил. Получается, ползал. И стало быть, помню себя лет с полутора.
Исходным событием драмы явился дитячий понос. Голенький и обделанный до ушей (после большего счастья со мною уже не случалось!), я блаженствовал на солнышке посреди двора, покуда мама меня не хватилась. Дальше, как будто она засмеялась при виде меня, и как будто соседка ее укорила, как будто она позволяет «мне срать, где попало» (цитирую точно и смачно со слов старшей сестры!).
Мой первый спектакль, по всему, начинался почти идеально – с конфликта!
Мама тоже, короче, за словом в карман не полезла. Скоро, как водится, «дружеская» беседа переросла в драку. На вопли и всхлипы соседки сбежались жильцы. Стали разнимать. Судить. Рядить. Ругаться и ссориться.
Обо мне все забыли, а я, годовалый, смотрел на людей и все абсолютно про них понимал. Про то, кто что думает про другого, как смотрит, что скажет и где промолчит, и кто кого любит, а кто кому лжет…
По всему, день, когда я «обделался», можно признать днем посвящения в писатели пьес…
И никому-то писатель пьес рождением не обязан. А если обязан – то только себе. Он сам себе папа и мама, повивальная бабка, нянька, первая учительница, школа и университет, и сам, в идеале, создает правила и сам же им следует.
Говорю вопреки бытующему мнению, будто писатель пьес родится в театре, и только благодаря ему. Боюсь, придется тогда согласиться, что автомобиль придумал автомобилиста, корабль мореплавателя, а человек – Того, Кто придумал его.
Все же, осмелюсь предположить, что всякое новое предложение миру в образе пьесы – и есть театр. Для пущего понимания, театр начинается с предложений Софокла, Шекспира или Чехова. Это они задают орбиту вращения планеты Театр.
2. К вопросу о происхождении материи для пьесы…
Долго не удавалось проникнуться фразой: за мгновенье до смерти перед глазами человека проносится вся его жизнь. (Столько было всего, как такое возможно?) Пока однажды я вдруг не представил себя в ситуации «за мгновенье до смерти».
Видением вдруг пронеслись обрывки картинок давно позабытых событий. Как будто неважных, как будто не бывших со мной. (По пути вдруг припомнилась фраза из пьесы «Инцест»: «Моя жизнь выплывает ко мне – как представить, что выплыл давно затонувший корабль…»)
Мне как будто давалось понять, что на самом-то деле они, события эти, и были настоящим содержанием моей жизни. А, казалось, бесценные годы взросления и постижений (детский сад, школа, техникум, армия, университет, работа на телефонных узлах, в газетах, театрах!), сердечные встречи и горькие расставания – все это осталось за кадром, как брошенный хлам. Неожиданно то, что казалось не важным – вдруг обрело смысл, который еще предстоит разгадать…
Прав, полагаю, Виктор Петрович из пьесы «Пришел мужчина к женщине», когда говорит: «А, может, я ошибаюсь и мелочи – не мелочи, а главное и наоборот: главное – мелочь?..»
Отведав однажды плодов с древа забвения – вкуса их уже не забудешь. Блажь, фантазия, самогипноз (да мне, право, неважно!) – но на подступах к новой пьесе я стараюсь бежать суеты, закрываю глаза на мгновенье и подолгу вглядываюсь внутрь себя. Как в пропасть, на дне которой пылятся до срока сокровища…
…Мне где-то в районе четырех-пяти лет, и я уже в банде таких же, как я, и повзрослее огольцов – грабителей с большой дороги. Верховодил нами рослый крепыш (десяти-одиннадцати лет; впрочем, может, постарше!) по имени Артем, по кличке Шестипалый. Под чутким его руководством мы совершали набеги на рынок, откуда возвращались – кто с персиком, кто с самсой, кто с пучком свежей зелени, кто с узбекской лепешкой, кто с палочкой шашлыка. И также, из дома тащили к нему, что могли. Притворялись убогими и попрошайничали. Клянчили у военных папиросы, скупали билеты в кино на трофейные американские фильмы (типа «Тарзан») и продавали перед сеансом подороже. Взамен от него получали бесценные рогатки по воробьям плюс патроны (гнутые из алюминиевой проволоки уголки) его собственного производства.
Артем защищал нас, не ведая страха. Обидеть кого-то из нас – означало обидеть его. Мальчишки с других улиц побаивались с нами связываться.
Многих забыл, а его ясно вижу: смуглого, скуластого, зеленоглазого, в длинной до пят офицерской шинели, которую он не снимал ни зимой, ни летом (единственное наследство от отца, вернувшегося с войны и вскоре умершего).
Своих он не унижал. Провинившихся – не попрекал, не наказывал. Разговаривал тихо, без нажима. Спокойно, внимательно глядя в глаза.
Шестой палец на Артемовых конечностях завораживал и проливал свет на, казалось, необыкновенные умения нашего вождя.
К примеру, он дрался исключительно ногами. То есть, вообще не пуская в ход руки (как будто берег для чего-то другого!). Молниеносно и точно в прыжке доставал своей босой «шестерней» ухо или подбородок рослого противника. Брюс Ли еще не родился, или ходил под столом, а наш Шестипалый уже демонстрировал чудеса «ножного боя».
Или, еще из разряда непостижимого.
При вступлении в банду полагалось произнести клятву и скрепить ее кровью. Расковыряв до крови, как помнится, наши ладоши гвоздем, мы с Артемом сомкнули их накрепко, после чего я трижды торжественно пролепетал: «гадом буду, если продам!».
«Гадом будешь, если продашь!» – трижды же следом за мной повторил Шестипалый. Самое, впрочем, невероятное случилось, когда он меня отпустил: постепенно, помалу порезы на наших руках затянулись…
Увы, я был мал и, должно быть, взволнован обрядом посвящения в бандиты, и не догадался расспросить, как ему это все удается. А потом Артема не стало и спрашивать уже стало некого.
Однажды поутру его обнаружили на могиле отца мертвым, с прибитой к земле полой драгоценной шинели. Причина гибели, как говорили – разрыв сердечной мышцы. Должно быть, почудилось, что его держат и не отпускают…
Потом все гадали, чего его за полночь вдруг понесло на кладбище? И зачем было колышки вдруг забивать?
Мало кто знал (кроме нас, его маленьких бандитов), что он там бывал всякий день и всегда оставлял: папиросы, самсу или персик, пучок свежей зелени, лепешку или палочку шашлыка. А бывало – что камень или древесный приколыш. Вроде знака отцу, что он приходил…
Спустя тысячу лет память мне возвратила всего-то крохотный эпизод из моей жизни. Который сгодился мне вскоре для пьесы «Играют какую-то пьесу».
«Мадам Бовари – это я!» – утверждал Гюстав Флобер.
Мне также понятно, что все персонажи Шекспира – и есть настоящий Шекспир. Как и то, что во всех типажах Достоевского или Толстого присутствуют их ипостаси…
3. Зачем писать пьесы – вопрос!
Нам, увы, не дано выбирать: родиться на свет или нет. Родителей, братьев, сестер, времена и в какой части света. Принимаем, как данность. Реальность, с которой придется смириться. Или однажды – восстать…
Разбираясь с собой, пытаюсь осмыслить врожденную тягу мою к перемене мест (по сути, судьбы!). То ли, будучи маленьким, бегал из дому (при том, что в семье почитался любимым дитя!); что ни год, менял школы; потом профессии; потом города; потом страны. На работах подолгу не задерживался и без сожаления оставлял уютные гнезда…
Любой мой побег добавлял мне хлопот и потерь – но я был не властен притормозить или остановиться. Пока не нашел свой театр. Свое письмо. Свой крохотный клочок пространства в этом мире, принадлежащий мне одному. Мою другую жизнь…