Что ж, посмотрим, что написано в статье С. А. Филатова. Названа она очень многообещающе: «Что значит для России Конституция 1993 года?». Прямо в первом абзаце написано:
«<…> В 1993 году – в период фактической революции именно Конституция должна была закрепить новое государственное устройство страны, чтобы прекратить споры и противостояние политических сил и ветвей власти. И эту задачу Конституция в основном выполнила, благодаря чему страна десять лет живет в стабильной обстановке»[47].
Как замечательно сказано: «страна десять лет живет в стабильной обстановке»! Вакханалия ваучеризации, позволившая кучке воров разграбить достояние народа, созидавшееся трудами нескольких поколений советских людей, прошла в обстановке полной стабильности. Чудовищная инфляция, обратившая в пыль сбережения населения, – одно из наиболее очевидных проявлений стабильности. А какой полной мерой вкусили граждане свободной демократической России плоды стабильности в августе 1998 г.! Рождаемость стабильно сверхнизкая, смертность стабильно сверхвысокая. Нет, все-таки умеет С. А. Филатов сказать так, что словам – тесно, а мыслям – просторно. Дальше можно не читать, гипотеза наша полностью подтвердилась.
Впрочем, тот, кто питает слабость к жанру панегирика, может потратить еще 15 минут на чтение текста С. А. Филатова. Тот же, кто ищет в научном журнале научных материалов, пусть побережет свое время для чего-нибудь менее рептильного.
Редакция журнала заказала статьи к 10-летию Конституции 1993 г. только двум авторам: демократу первой волны В. Л. Шейнису и человеку без убеждений, имеющему репутацию верного слуги всех режимов, С. А. Филатову. Ни одному из «некоторых критиков» слова не дано. Ни автору коммунистического проекта Конституции Юрию Слободкину, ни самому критически настроенному из всех самых критичных критиков Г. А. Явлинскому. А как же плюрализм мнений? А как быть с девизом «я не согласен с вашим мнением, но готов умереть за то, чтобы вы имели право его высказать»? Что-то не видно у редактора журнала В. В. Согрина большого желания умирать за право выступать в журнале всем тем, кто не разделяет его глубоких демократических убеждений. В сущности, журнал этот, хоть он и именуется научным, хоть и написан вроде бы научным языком, отношения к науке не имеет. В нем под видом науки преподносится чистая идеология. Когда его читаешь, поневоле всплывают в памяти слова К. Маркса о «предвзятой угодливой апологетике». Можно, конечно, почерпнуть что-то полезное для себя и в таких текстах. Возникает, однако, вопрос об эффективности затрат. Стоит ли выписывать и читать журнал, до предела напичканный самым примитивным агитпропом, закамуфлированным под научный текст?
Было бы нереалистично ожидать от общественной науки идеологического нейтралитета. Еще Томас Гоббс писал:
«если бы истина, что три угла треугольника равны двум углам квадрата, противоречила бы чьему-либо праву на власть или интересам тех, кто уже обладает властью, то… учение геометрии было бы если не оспариваемо, то вытеснено сожжением всех книг по геометрии»[48].
Та же мысль выражена В. И. Лениным гораздо острей и глубже:
«<…> “беспристрастной” социальной науки не может быть в обществе, построенном на классовой борьбе. <…> Ожидать беспристрастной науки в обществе наемного рабства – такая же глупенькая наивность, как ожидать беспристрастия фабрикантов в вопросе о том, не следует ли увеличить плату рабочим, уменьшив прибыль капитала»[49].
Так что в современной России ожидать от социально-гуманитарных наук беспристрастности не стоит. И поэтому ни В. Л. Шейнису, ни С. А. Филатову нельзя ставить лично в вину их ангажированность. Любой человек, берущийся высказывать суждения о социальных материях, неизбежно ангажирован, сознает он этот факт или нет, нравится это ему или не очень. Возможно, когда осуществится мечта Циолковского о возникновении человека-животного, способного усваивать энергию прямо из солнечного света, тогда появится и обществовед, коего взгляды совершенно независимы от социальных интересов. Ну а пока мы остаемся просто людьми, мы вынуждены питаться обычной земной пищей, содержащей, как известно, жиры белки и углеводы. Весьма желательно к тому же, чтобы питание было трехразовым и сбалансированным по основным компонентам. Все это осуществимо, если есть деньги. А их надо заработать. Таким образом, каждый человек вовлечен в систему социальных связей просто в силу того фундаментального факта, что он – существо, обладающее телесностью. Вырваться из этих связей невозможно, стало быть, невозможно и встать над схваткой. К этому имеет смысл добавить, что любой человек вовлечен в социальные отношения и потому, что он является носителем определенной культуры, определенного мировидения. Итак, повторим, никакой личной вины авторов в том, что они стоят на определенной идеологической платформе, нет. Иначе просто быть не может. Вина их заключается в другом: они «играют не по правилам», поскольку под видом науки преподносят читателям голую пропаганду.
Возникает закономерный вопрос о том, в чем состоит различие между наукой и пропагандой. На наш взгляд, оно заключается в генеральной цели деятельности. Основные функции науки – описание, объяснение, прогноз. Главная задача пропаганды – внушение. Пропагандисту, конечно, весьма полезно иметь в голове какое-то целостное представление о проблеме, которую он под определенным углом зрения намерен преподнести аудитории, но в принципе это не так уж обязательно. Пропагандист стремится к тому, чтобы его читатели (слушатели) поверили в определенные утверждения. Если для достижения такого эффекта нужны какие-то рациональные аргументы, он их использует; если цели можно достичь иным способом (например, запугиванием, обещанием какого-то блага, апелляцией к предрассудкам и мифам и т. д.), пропагандист прибегает к ним. Как говорил П. Фейерабенд, anything goes. Истина для пропагандиста – ценность инструментальная. Он пользуется ею лишь в той мере, в какой это необходимо для обеспечения желаемого результата. Поэтому все факты, которые не укладываются в пропагандистский канон, игнорируются, а остальные трактуются в выгодном для указанного канона свете.
В естествознании ученый может себе позволить роскошь беспристрастности, поскольку изучаемый предмет не затрагивает ничьих интересов. Энтомолог, описывающий определенный вид насекомых, не вступает в конфликт с правящими классами; впрочем, у него нет и возможности лизнуть властвующую длань. Такой ученый в наибольшей степени приближается к идеалу свободного исследователя, предающегося размышлениям в башне из слоновой кости. Но только приближается, слиться с ним не дано даже тем труженикам науки, которые занимаются наиболее удаленными от практических нужд вопросами. Дело тут заключается в том, что ученый не является одиночкой, он включен в научное сообщество, т. е. довольно сложную социальную систему, которая существует и развивается по своим собственным законам. Таковы они, как их описал Т. Кун в своем классическом труде «Структура научных революций», или нет, – вопрос в данном случае несущественный. Важно зафиксировать два бесспорных утверждения: 1) ученый творит в русле определенной традиции, школы, концепции, доктрины и 2) это обстоятельство налагает на него определенные обязательства. Последние могут и не осознаваться, что, впрочем, не имеет никакого значения. Ученый видит свой предмет через определенные теоретические очки – вот что существенно. Иначе говоря, в любом научном исследовании – даже том, которое не задевает социально-классовых интересов, – существует определенная субъективная установка исследователя, его заинтересованность в получении именно такого, а не иного результата.
