"Обрати внимание, какой АТМАН7. Чистый и незапятнанный".
"Но форма не завершена, времени не хватило. Придется начать сызнова, пусть набирается опыта".
«Ах, люди, как вы несовершенны, боже мой».8
Помнил, как после этого резко начал падать, сближаясь с земной поверхностью все быстрее и быстрее. Он пробил дыру в земной тверди и полетел к самому центру Земли. Свет в пробитом им тоннеле удалялся и удалялся, а потом и вовсе пропал.
«Прилетели», – подумал он. – «Здравствуйте, девочки».
Мортен мог размышлять, чувствовать и шевелить руками-ногами. Покойники, насколько он знал, такого были лишены – лежали себе на смертном одре, и огонь лизал им пятки. И все им было нипочем: ни плач по ним, ни скорбные слова, даже жар пламени не вызывал ничего, кроме неподвижности. А потом от них ничего не оставалось, только пепел. Был человек, да весь вышел. С дымом на небеса. За пиршественный стол Валгаллы.
Сейчас Валгаллы не было.
Мортен подумал, было, что это всего лишь сон, но сам был уверен: таких снов не бывает. Смерти нет. И в этом он был уверен. Его никто не встречал, его никто не успокаивал, ему никто ничего не пытался объяснить. Он полностью растерялся, и волны страха начали накатывать на него одна за другой.
Вероятно молод был Мортен, все те, кто был старше и близок ему, остались на той, другой Земле. Им еще предстояло жить да жить.
Ну, а он в кромешной тьме разглядел гигантские арочные двери и вывеску над ними. Прочитать, что там написано на незнакомом языке, конечно, не представлялось возможным, но, едва бросив взгляд на диковинные буквы, Мортен понял, что это эпитафия. Прав он был или нет – сделалось неважно, потому что надпись гласила:
«Я УВОЖУ К ОТВЕРЖЕННЫМ СЕЛЕНЬЯМ,
Я УВОЖУ СКВОЗЬ ВЕКОВЕЧНЫЙ СТОН,
Я УВОЖУ К ПОГИБШИМ ПОКОЛЕНЬЯМ.
БЫЛ ПРАВДОЮ МОЙ ЗОДЧИЙ ВДОХНОВЛЕН:
Я ВЫСШЕЙ СИЛОЙ, ПОЛНОТОЙ ВСЕЗНАНЬЯ
И ПЕРВОЮ ЛЮБОВЬЮ СОТВОРЕН.
ДРЕВНЕЙ МЕНЯ ЛИШЬ ВЕЧНЫЕ СОЗДАНЬЯ,
И С ВЕЧНОСТЬЮ ПРЕБУДУ НАРАВНЕ.
ВХОДЯЩИЕ, ОСТАВЬТЕ УПОВАНЬЯ».9
Самыми важными словами были те, что расставляли акценты: «Оставь надежду всяк сюда входящий». Была ли у Мортена надежда? Наверно, была.
Он не думал ни о сгинувшем старшем товарище Охвене, ни о красавице Ленни, даже меч «Пламя», легендарный Гуннлоги, как-то вылетел из головы. Мортен оглянулся назад, но другого пути не было. Да и вообще – ничего не было. Лишь гигантская дверь, которую непременно следовало отворить.
И еще он услышал невнятный шепот, словно бы бормотанье сотен голосов. Эти звуки словно бы появились у него прямо в голове, минуя уши. Уши можно закрыть руками, а то, что уже в мозгу – тут поневоле прислушаешься.
Чем тщательнее Мортен вслушивался, тем больше его этот шум досаждал. Иной раз стоял простой гул человеческих голосов, а порой можно было различить отдельные слова, которые все сплошь были ругательными и похабными. Он все-таки зажал уши руками, но хор голосов от этого только усилился.
Да, долго так не протянуть, можно рехнуться. Или мозги из носа и рта вытекут, тогда и думать будет совершенно нечем.
Может, за дверью укрыться?
Едва такая мысль молнией сверкнула в голове, как шум почти полностью пропал.
Мортен не поспешил взяться за тяжелую кованную ручку, и адская какафония голосов вновь залила весь его разум. Маленький участок этого разума еще успел предположить, что эти голоса – все людские мысли тех, кто сейчас в этот безвременной момент стоит перед этими же самыми вратами, как и он, потух. Остался только раздражающий, убивающий, невыносимый гвалт.
Рука сама потянулась к двери, голоса немедленно стали умирать, разум воспрянул и предположил: а, может, заперто?
Нет, дверь была не заперта, она, несмотря на свои циклопические размеры, легко приоткрылась и нужно было только войти. Да, действительно, больше не оставалось ничего. И он вошел, а врата плавно затворились за спиной, и можно было не сомневаться, что открыть их заново уже решительно невозможно.
Ну, а дальше наступило то, чего бы Мортен хотел забыть, если бы он оставался человеком. Но самая первая мысль, которая закралась к нему в голову, напрочь вытеснив всякие левые шумы, была: я, блин, мертв, мертвее не бывает. И вторая мысль, которая повергла его в ужас: это будет длиться бесконечно.
Вместе с Мортеном этот Земной мир покинул его старый товарищ и наставник Охвен. Ну, быть может, чуточку раньше10. Решающей роли время, конечно, не сыграло.
Охвен был опытным, многое повидавшем на своем веку человеком. Весь свой последний бой он испытывал два чувства: первое – радость за то, что сражается на родной земле, второе – жалость к Мортену, своему младшему товарищу. Ну, было, конечно, и третье чувство. Ему хотелось резать мечом, ломать руками, рвать зубами людей, которые, в принципе, ему были не знакомы. Это, вероятно, называется кровожадность.
Те, кого он бездоказательно назвал «горцами», может быть, таковыми и не были. Но они были теми, кто угрожал насилием и смертью близким ему людям. Значит, их надо истребить: резать мечом, ломать руками и рвать зубами.
Одна неприятность: их все-таки было слишком много. Даже для двух берсерков – перебор. Он – стар, Мортен – юн. Ну, не очень стар, положим, а так – стареющий мужчина совсем недавно в полном расцвете сил. А Мортен уже достаточно возмужал, чтобы действовать самостоятельно, но все равно – до зрелости ему еще довольно далеко. Поэтому несмотря на силу духа, как у берсерков, силы тела уже или еще не те, чтобы биться и побеждать. Нет, это неправильно. Биться и побеждать можно и даже необходимо. Вот выжить при этом – весьма проблематично. И не реально, черт бы побрал всех этих «горцев» вместе взятых!
Охвен рубился изо всех сил и даже сверх того, но увечная нога все чаще давала сбой. Кровь из бесчисленных порезов и ран уходила в песок, а вместе с этим терялась подвижность в самом его уязвимом месте – в этой самой ноге.
Он уже не видел вокруг себя ничего, только летящие кривые клинки, которые отбивал своим Пламенем, зачастую перерубая их вместе с туловищем владельца. Но однажды Охвен понял, что все, кирдык – сейчас его сердце просто перестанет биться, потому что, видите ли, такие нагрузки в таком возрасте все-таки противопоказаны.
Он оглянулся и взгляд его выхватил из кроваво-красного тумана лицо Мортена. Тот был на ногах и выглядел спокойным и сосредоточенным. Их глаза встретились, и Охвен подмигнул своему другу, то ли ободряя, то ли прощаясь.
А потом мир вокруг него погас.
«Вставай, сынок».
Это мамин голос. Охвен поднял голову и увидел ее. А потом увидел отца, который протягивал ему руку, помогая подняться на ноги.
«Как же я по вам скучал!» – сказал Охвен. – «Как же я по вам соскучился!»
После этих слов по закону вероятностных чисел полагалось расплакаться, как ребенку, но слез у него не было. Зато был покой и какое-то умиротворение. Он легко встал, отметив про себя, что увечье его куда-то делось. Теперь малоподвижная нога сгибалась во все стороны. Пардон, она сгибалась только в колене, как и положено.
«Ну, вот, скоро у тебя будет все хорошо», – сказал отец и улыбнулся.
«Ты только знай, что мы все – все люди – прошли через это. И верь», – проговорила мама, тоже улыбаясь. – «Каждому дается по вере его».
– Я не боюсь, – ответил Охвен. – Мне теперь легко и радостно. Но что-то на душе, будто не доделал.
«Это совесть твоя к тебе взывает», – кивнул головой отец.
«Тебе с ней надо говорить», – добавила мама.
«Иди и ничего не бойся, сын», – сказал отец.
«Твой путь только начинается», – сказала мама.
Охвен отвернулся, чтобы рассмотреть дорогу, по которой ему надо идти, но потом ему отчаянно захотелось вновь обратиться к своим родителям, рассказать, как он жил все это время на чужбине. Однако никого уже перед ним не было. Только желтое от спелых злаков поле и узкая дорожка посреди него.
