Он отпускает мою руку и, на прощание дружески хлопнув меня по плечу, исчезает в толпе, не забыв напоследок весело крикнуть:
— Жду вас обоих на моей свадьбе! — он машет рукою, и я, все еще потрясенный, машинально отвечаю ему, постепенно начиная осознавать один немаловажный факт.
— Похоже, Хрящ еще не знает, что мы с Тихоней расстались. — с горечью думаю я, и эта мысль окончательно добивает меня сегодня. К пруду я подхожу совершенно разбитый и, найдя наше заветное с Тихоней место, без сил валюсь в мягкую густую траву, устало вытянув ноги. До самого вечера я так там и сижу, пустым взглядом глядя на зеркальную гладь воды, изредка нарушаемую дуновением легкого ветерка, думая о своем и слушая нескончаемую песнь вечерних насекомых. На душе было так горько, так тоскливо, что хоть волком вой, я никогда, ребята, даже и не думал, что в жизни может быть настолько погано. Я снова и снова прокручивал в голове свои воспоминания о наших с нею встречах, о днях и ночах, проведенных вместе, и не переставал поражаться тому, насколько важной в моей судьбе стала эта бергенская девушка. Да. Мне и раньше было непросто, всякое случалось со мною за все эти годы, но никогда еще мне не было так плохо, как сейчас. Когда я стал серым, мне было одиноко и тоскливо. Когда я потерял свою Розочку, мне было больно и горько. Но когда я потерял Тихоню…
У меня словно часть моей души из сердца вырвали. У меня такое ощущение, будто я потерял часть себя, ту самую искорку, которая ведет всех нас по непростой дороги жизни. Мы, тролли, больше не можем потерять свой цвет, как было раньше, но чтобы снова стать серым, не обязательно быть им снаружи. Я теперь снова серый, унылый тролль, только эта серость теперь внутри меня, во мне самом, и никакими обнимашками ее уже не вылечить. Да как же так, Цветан, спросите меня вы. Разве такое возможно? Возможно, ребята. Еще как возможно. И дело тут даже не в том, что мы, тролли, изменились и стали другими, нет. Все дело-то как раз во мне самом.
Так уж получилось, ребята, что я, по факту, хоть и тролль, но душа у меня бергенская. И она всегда была такой, сколько я себя помню. Я так до сих пор и не люблю всякие шумные праздники и вечеринки, быть много на виду, мне не нравятся обнимашки и прочая наша троллиная дребедень, меня порою жутко раздражают мои не в меру радостные и беззаботные соотечественники, у которых одно только веселье в голове. Но больше всего меня всегда бесило то, что мне приходилось подстраиваться под них, стараться быть такими же, как и они, и во всем им подражать. А с Тихоней все было по-другому. Будучи рядом с нею, мне отныне не нужно было притворяться или пытаться быть кем-то другим. С нею я просто мог быть самим собою, тем, кем я всегда и являлся - серым троллем с сердцем бергена. Когда-то мы научили бергенов быть счастливыми, а теперь Тихоня научила быть счастливым меня самого, просто появившись в моей жизни. И я знаю, ребята, что никогда, никогда не смогу найти себе такую же девушку, как она, такую же, что станет смыслом моей жизни.
Я поднимаю глаза и только сейчас замечаю, что вокруг меня уже вовсю царит ласковый, теплый вечер. На темнеющем небе уже начинают проглядывать первые звездочки, ветерок нежно колышет стебли камыша на заросшем травою берегу, везде слышны мелодичные трели невидимых насекомых, и я, глядя на все это великолепие, вдруг вспомнил тот день, когда я с Розочкой стоял на дне огромной кастрюли, ожидая страшной гибели. Только вместо звезд нас тогда окружали сотни потухших глаз моих соплеменников: серых, безликих, потерявших всякую надежду на спасение. И она, такая же серая, как и я, стоявшая на коленях, безвольная, покорная, потерявшая веру в себя. Я тогда чувствовал так же, как и сейчас, всю их боль, горечь и страдания как свои, особенно её боль. И, словно проснувшись от долгого сна, ведомый одними лишь чувствами и любовью, я тогда запел. Впервые за многие годы…
И сейчас, словно повинуясь какому-то зову души, глядя в темнеющее в сумерках водную гладь воды, словно в зеркале отражающее щемящее чувство тоски и одиночества, разрывающее меня изнутри, я закрыл глаза и сделал спокойный глубокий вздох…
— Не опускай глаз…
Нежный, чарующий голос, словно волшебной пеленой накрывает весь пруд, и от его сильных, чувственных тембров изумленно замолкают все насекомые, словно не веря, что на земле может существовать подобная красота. Да, ребята. Мой голос по-прежнему все такой же ангельский, он ничуть не изменился после нашей метаморфозы и даже во многом стал лучше, яснее и мелодичнее. И теперь он вновь, как и раньше, заставлял трепетать от восторга сердца тех, кто его услышал.
— Прочь все печали…
Мое горло предательски сжимается, и я замолкаю, не в силах дальше продолжать. Сердце гулко стучится в груди, и одинокая слезинка срывается с моей щеки, теряясь в зеленой гуще травы. Все это неправда ребята… Не получается у меня прогнать печали, и не опускать глаз тоже. Как не старайся, а не смогу я ее забыть. И изгнать печаль и тоску из сердца тоже не смогу. Потому, что, если по-настоящему любишь кого-то, ты никогда не сможешь этого забыть. Никогда… Как бы ни старался. Любой, кто хоть раз испытал такое, меня сейчас поймет. Я, стараясь унять щемящее в груди сердце и тяжело дыша, невидящими глазами смотрю на розовеющий вдали закат, как вдруг раздавшийся рядом негромкий мелодичный голосок заставляет меня буквально застыть на месте.
— Вспомним сейчас, о чём мы мечтали…
— Не грусти, если солнце тучами заволокло
— Тьма разойдется, станет вновь светло…
Я медленно поворачиваю голову, и на моих глазах чуть снова не появляются слезы. Тихоня стояла невдалеке, в своем неизменном зеленом платье с открытыми плечами и розовых мягких туфельках, и в ее смотрящих на меня больших глазах отражался целый мир. Мир, который я уже и не надеялся когда-нибудь вновь обрести. Я как во сне подхожу к ней, в душе молясь, чтобы это видение не оказалось миражом.
— Откуда ты знаешь эту песню? — только и смог, что сказать я. Тихоня едва заметно улыбнулась.
— Я тогда стояла рядом с кастрюлей, в которой ты пел эту песню Розочке… — негромко ответила девушка. — В тот день я навсегда влюбилась в твой голос… — тихо добавила она, опустив глаза. — Но… Никогда не думала, что влюблюсь и в тебя… Ты, словно наваждение, каждую ночь являешься ко мне во сне, и я, как не стараюсь, не могу тебя забыть. Я реву, зарываюсь в подушку, гоню эти мысли прочь, но у меня ничего не получается, перед глазами один лишь ты, и я ничего не могу с этим поделать. Цветан… Я люблю тебя! Я не могу без тебя жить! Наверное, я все-таки дура, раз пришла сюда, зная, что ты любишь другую…
— Я люблю только тебя… — искренне глядя в ее огромные глаза, отвечаю я. — Ну, как? Как мне доказать тебе, что это правда?! — с отчаяньем в голосе восклицаю я. — Что мне для этого нужно сделать, чтобы ты поверила мне?
— Ничего, Цветан. — доносится до меня знакомый до боли девичий голос, и мы, дружно повернув головы, с неприкрытым изумлением видим выходящую из-за кустов Розочку. Вид у троллиной принцессы понурый и виноватый, она, опустив голову и пряча глаза, подходит к нам и, остановившись напротив, тихо произносит:
— Тихоня. Цветан. Мне нужно вам кое-что рассказать! Только, пожалуйста, прошу вас, выслушайте меня, а потом можете делать со мною все, что хотите. Я это вполне заслужила.
Мы с Тихоней не проронили ни слова, и девушка, тяжело вздохнув, наконец осмелилась поднять на нас свои покрасневшие от слез глаза.
— Итак, ребята… Слушайте.
========== Глава-17 ==========
Розочка тогда все нам рассказала. Оказывается, это она тогда придумала написать два письма и с помощью Звуки передать их: одно мне, а второе Тихоне. И разумеется, она уже заранее ждала меня у того злосчастного фонтана, чтобы впоследствии специально на глазах у Тихони поцеловать и спровоцировать тот инцидент, который для нас чуть не стал роковым. Мы с Тихоней неподвижно стояли, слушая эти признания принцессы и открыв от изумления рты. Когда Розочка закончила, я, все еще находясь под впечатлением рассказа, потрясенно спросил:
