Что мне было при всём этом предпринять? Своё разочарование в замужестве я  топила в литературе:  стихи, проза,  драматургиянадолго  становятся моим основным делом.  Не скрою – я была счастлива тем, что моё имя  быстро стало известным:  стихи появляются  в  центральных журналах  «Московский наблюдатель»,  «Библиотека для чтения»,«Современник»,  издающиеся в Санкт-Петербурге  и в  Москве.  В то время обо мне и пошла поэтическая слава, все в один голос говорили, что в этом равнодушном  мире появился неравнодушный человек с живым умом,  живым  и  благородным сердцем, чистейшей душой.

Именно тогда  князь Вяземский писал другу Александру Тургеневу:  «Каковы стихи? А?  Могли бы быть Жуковского, Пушкина,  Баратынского; уж  верно не отказались бы от них; и неужели ты не узнал голоса некогда Додо Сушковой, а ныне графини Ростопчиной?  Какое глубокое чувство,  какая простота и  сила!».

…Но вернусь к своей семейной жизни. Я прожила в браке до конца жизни с этим кутилой и повесой (А. Росточиным), со своей своевольной свекровью, фанатично ударившейся в католицизм и наполнившей наш дом ненавистными кседзами…О, нет, я никогда бы не смогла срифмовать «Любовь – Свекровь»!

…Потом было мимолетное счастье с сыном знаменитого историка Н. Карамзина – по иронии  судьбы его также звали – Андрей, ему я вне брака родила двух детей…

Много писем написала я Андрею Карамзину, но пришло время, началась Крымская кампания, и он уехал на войну.

Там много их было, весёлых гостей,

И много шепталось приветных речей…

Один лишь там не был.  Но  этот один –

Всех дум и желаний моих господин.

Но, но, но… я  ведь была замужем, хотя к этому времени совершенно не любила мужа.

Закон, язык, и нрав, и  вера –

Нас разделяют навсегда!..

Меж нами ненависть без меры,

Тысячелетняя вражда.

Меж нами память, страж ревнивый.

И токи крови пролитой…

Муж цепью свяжет ли златой

Порыв жены вольнолюбивой?

Расстаться!  Брак наш – грех!..

Сам  Бог  благословить его не мог!

И снова, и снова вспоминала я о нем:

Другие в тягость мне!  Нет силы

Для них терять слова его,

И только б с ним я говорила,

Так я писала  в разгар Крымской кампании, когда его не было рядом со мной.  Андрей с войны не вернулся. Он погиб. Погиб, как это не печально. С того самого момента моя линия  жизни резко пошла вниз. Оплакивая его, я писала:

Мы прежде изредка встречались,

Тайком,  наедине,  в тиши;

Те встречи редко удавались,

Но были дивно хороши…

Бывало, все условья света

Мы чтили свято, глубоко,

И вечное притворство это

Обоим было не легко…

Никто не знал, что мы знакомы,

Что мы – друзья,  никто не знал…

Зато, какое счастье дома,

Когда день счастья наставал!

И, когда его не стало, всё изменилось в моей измученной душе.

Дрожа, бледнея, замирая,

Сто раз к окну не подхожу;

Сквозь слёзы,  взоры потупляя,

Ни на кого уж не гляжу…

Ни для кого не наряжаюсь,

Цветов условных не ношу,

С утра на вечер не сбираюсь,

На  встречу счастья не спешу…

Несчастливая любовь, невозможность простого человеческого счастья, жажда открытости, душевного участия, столь редкого в окружающем меня обществе,  породили мотивы разочарования и протеста в моей поэзии.  Настало время,  и вот я пишу стихотворение  «На прощанье…»:

А мы-то – помним, мы-то знаем,

Как чист был союз наш святой!

И мы о былом вспоминаем

Без страха, с спокойной душой.

Меж нами так много созвучий!

Сочувствий нас цепь обвила,

И та же мечта нас в мир лучший,

В мир грёз и чудес унесла.

В поэзии,  в музыке оба

Мы ищем отрады живой,

Душой близнецы мы… Ах, что бы

Нам встретиться раньше с тобой?!?

Прощай! Роковая разлука

Настала… О, сердце моё!

Поплатимся долгою мукой

За краткое счастье своё!..

В письме одному из друзей, спустя полгода после гибели Андрея, у меня вдруг вырвались такие слова: «Я хочу бросить писать и сломать свое перо; цель, для которой писалось, мечталось, думалось и жилось, эта цель больше не существует; некому теперь разгадывать мои стихи и мою прозу и подмечать, какое чувство или воспоминание в них отражено! Что свету до моих сочинений и мне до его мнения и вкуса!»

…Да, в своё время я была главной светской дамой всей Москвы. Но стихи заслонили для меня всё – они были моим счастьем и горем…

В них я не боялась сказать того, что могло вызвать гнев царской цензуры. Меня очень тронула судьба декабристов. И пусть под грозным окриком Николая I общество примолкло – моя муза была на стороне тех, кто поменял мундиры с золотыми эполетами на каторжанскую робу, не желая изменить своим убеждениям. Тогда я и написала стихотворение «К страдальцам-изгнанникам», что красноречиво говорило о моём отношении  к сибирским узникам:

Хоть вам не удалось исполнить подвиг мести

И рабства иго снять с России молодой,

Но вы страдаете для родины и чести,

И мы признания вам платим долг святой.

…Дальше – ещё больше – в 1845 г. я сочинила  стих  «Насильный брак», в котором аллегорически осудила отношения России к Польше.  Именно за те  поэтические строки, посвященные польскому восстанию в Варшаве, император Николай I выслал меня из Санкт-Петербурга.

В те времена воспитанию патриотизма и любви к Родине придавалось большое значение, причём это было неотъемлемой  частью и в дворянских, и в крестьянских семьях. Патриотизм был естественным состоянием любого подданного царской России. Мальчик с пелёнок рос, держа в сердце три понятия: Честь. Император, Отчизна.  Но «честь» – на первом месте. А потому я, как и Пушкин, писавшая  свободолюбивую лирику,  подвергалась гонениям.

Впрочем, мне кажется, что в тех моих строках всё было чистой правдой, облечённой в поэтическую форму, судите сами:

Старый барон (он же – Россия)

Не властен у себя я дома:

Все непокорна мне она,

Моя мятежная жена! (Польша)

Ее я призрел сиротою,

И разоренной взял ее,

И дал с державною рукою

Ей покровительство мое;

Одел ее парчой и златом,

Несметной стражей окружил,

И, враг ее чтоб не сманил,