— Я не знаю. Может быть, сочли нашу роль в своей «многоходовочке» завершенной и решили ликвидировать, чтобы замести следы? А может быть, они зачем-то хотели лишь потрепать нас, но не уничтожить полностью — и именно поэтому, а не из-за везучести, четверым из десятерых все-таки удалось уйти? Я понятия не имею, Мей. И, если честно, когда ты мне предложила помощь, я ожидал, что ваши спецслужбы мне подкинут какую-то полезную информацию, которая наведет меня на догадки.
— Ты ведь все равно не веришь ничему, что говорят наши спецслужбы.
Некоторое время мы задумчиво молчали.
— Что вы собираетесь делать дальше? — спросила Мей.
Некоторое время я колебался, оценивая, стоит ли посвящать ее (а значит — и тех, кто за ней стоит) в то, что наш отряд находится на грани раскола, и, может быть, нападение на Окифору было его последней акцией. Решил, что не стоит. Какими бы на самом деле не были планы евразийских спецслужб в отношении меня, чем меньше они знают — тем лучше.
— Посмотрим, — уклончиво ответил я, и, в ответ на укоризненный взгляд старой подруги, все же добавил: — Мей, тебе и твоим «товарищам» лучше правда ничего не знать о моих планах. Так будет лучше для всех.
— Информация, которую ты просил достать, оказалась полезна?
— Спасибо. Может быть.
— Этого человека, о котором ты просил навести справки, ты не называл в эфире OWN. Но я не стану спрашивать, кто он тебе, и зачем он тебе.
— Спасибо.
Кореянка вновь вздохнула.
— Если эти люди решили уничтожить вас, Димитрис, то они будут стараться предугадать ваше место появления и подстеречь вас там. Если хочешь знать мнение людей из МГБ — вам было бы сейчас лучше ничего не предпринимать. По крайней мере своими силами, без очень тщательной подготовки.
— Я уже знаю их мнение, Мей. И их предложение, которое сводится к тому, что я должен стать их марионеткой, — отрицательно покачала головой я, и прямо спросил, чтобы расставить я все точки над «и»: — С учетом того, что я такое предложение не принимаю — мне, видимо, лучше не задерживаться долго на вашей территории?
— Дима, только не пытайся выставить все так, будто тебе приказывают убираться вон и оставляют на произвол судьбы. Ты прекрасно понимаешь, что ты мог бы рассчитывать на политическое убежище, если бы дал согласие на тот уровень сотрудничества, которого от тебя ожидали в наших спецслужбах. Но вместо этого ты постоянно, даже сейчас, брызжешь своей евразофобией и подчеркнуто сохраняешь дистанцию. Так чего ты ожидал в ответ? Обнимашек? Можешь пробыть здесь денек-другой, и отбыть по своим новым документам в любом направлении. Скажи спасибо, что за тобой вообще оставили свободу выбора — в схожих ситуациях эмгэбэшники порой поступают намного жестче. В интересах глобальной безопасности.
— Намек понял. Я исчезну сразу же, как только состоится встреча.
— Я уже говорила, что это крайне рискованная затея? — заметила она.
— Да, — кивнул я. — Говорила.
— Так я скажу еще раз. Чтобы ты потом не обвинял меня и вообще нашу сторону, если вдруг что-то пойдет не так! — жестко молвила Мей.
— Я тебя услышал.
Некоторое время мы молчали, думая, вероятно, об одном и том же.
— Ты любишь ее? — спросила она.
— Этот вопрос задаешь ты сама, Мей, или по чьему-то поручению?
— Да перестань ты. Тошнит уже от твоего сарказма, — слегка обиделась она.
Я вздохнул.
— Думаю, да, — ответил я, и мой взгляд невольно снова пополз к телеэкрану. — Но я не знаю, что теперь чувствует она. После всего, что она видела…
— Она знает тебя.
— Она знала меня другим. Нормальным человеком. Или, во всяком случае — пытавшимся казаться нормальным. Она поддерживала меня в моей борьбе. Но это было до того, как я перешел границы, которые могут показаться для нее непреодолимыми. Она относится к насилию примерно так же, как ты. А все время нашей разлуки она слышала лишь о человеке, который пытал и убивал, отрубал головы, топил в унитазе, прищемлял пальцы дверью…
— Она поймет тебя. Примет твои объяснения. Если на самом деле любит.
— Я не уверен, понимаю ли себя я сам, Мей, и могу ли себе все объяснить. Не уверен, что все эти убийства имели смысл, что они хоть что-то изменили к лучшему. «Кровь порождает лишь кровь». Так ведь ты всегда говорила?
Собеседница вздохнула.
— Дима, я знаю тебя с раннего детства. Ты всегда был добрым и справедливым. Я хорошо помню, как ты вступлася Борю Коваля, не давал над ним издеваться одноклассникам. Помню, как ты любил своих родителей и прислушивался к тому, чему они тебя учили. А дядя Вова и тетя Катя были прекрасными людьми, и учили только хорошему. Я знаю, что ты никогда бы по доброй воле не лишил человека жизни, и даже мухи бы не обидел. Это они, эти ужасные люди — превратили твою жизнь в кошмар. Они не оставили тебе выбора.
— У человека всегда есть выбор.
— В какой-то степени ты прав. Но порой обстоятельства сильнее нашего выбора.
Какое-то время я подбирал подходящие слова, чтобы выразить свои мысли.
— Знаешь, Мей. Я пытаюсь казаться мужиком, который прохавал жизнь. Знает, что делает. Но на самом деле я просто хочу изменить хоть что-то к лучшему. Стремлюсь хоть к какой-то правде. Хоть к какой-то справедливости. Пытаюсь быть если не хорошим, то хотя бы не быть дерьмом, или исправить то, что я натворил в прошлом. Но все, что я постоянно вижу вокруг — сплошная ложь, корысть и жестокость. Везде обман, или полуправда, а за ними скрыта еще более изощренная ложь, а за ней — еще, и еще. Везде глупцы, клюющие на лозунги, деньги или другие приманки, и бездушные кукловоды, дергающие за ниточки, во имя высоких холодных идеалов, или просто ради удовольствия игры во власть. Я просто не знаю, что мне делать, Мей. Я порой чувствую себя таким одиноким во всем этом проклятом океане безумия, что хочется взвыть. Вот даже сейчас я говорю тебе все это, просто как старой подруге, а меня не оставляет мысль, что это уже не ты, или не совсем ты, что за тобой стоят какие-то из всех этих темных сил, которые окутали все и вся…
Мей посмотрела на меня со смесью жалости и расположения. Хоть мы и были ровесниками, в этот момент она почему-то показалась мне намного старше и мудрее.
— Ты не можешь изменить мир, в котором мы живем, Дима, в угоду твоим представлениям о том, каким он должен быть. Мир меняется. Но медленно. Под воздействием миллиардов факторов и сил. И не всегда так, как нам хочется. Он может нравиться нам или нет — но он такой, какой есть. Другие миры существуют лишь в нашем наивном воображении.
— Я понимаю это, Мей. Мне все-таки не 12 лет.
— А мне кажется, ты не можешь понять этого в глубине души, — покачала головой она. — От того ты и страдаешь. Постоянно чувствуешь на себе груз, который тебе не по силам. И никогда не будет по силам.
Я задумчиво посмотрел на Мей.
— Ты очень сильный человек, Димитрис. И харизматичный. Ты можешь вдохновиться на очень отважные поступки, и вдохновить других идти за тобой. Но ты один не изменишь натуру людей. Есть люди очень злые, а есть святые. Но большинство из них — и не то, и не другое. В них есть и Инь, и Янь — как и во всей нашей Вселенной. В конечном итоге все они в среднем получают то, чего заслуживают. Хотя и винят в этом кого угодно, кроме себя.
Лицо Мей Чанг живописно застыло на фоне окна, по которому сбегали капли дождя.
— Я поняла это еще в юности, когда думала об Апокалипсисе — о кошмаре, который всегда маячил где-то за нашей спиной. С самого детства я задавалась вопросом — что за злые силы стоят за этим ужасом, за столькими смертями и разрушениями? Алчные политики одной из сверхдержав? Бездумные ученые и инженеры, которые изобрели страшное оружие? Может быть, есть какая-то тайная организация, которая привела мир к катастрофе в угоду своим тайным планам — масоны, или иллюминаты? Может быть, это инопланетяне? Или это кара богов?
Она покачала головой.
— Нет, Дима. Все это мы. Обыкновенные люди. Те самые люди, за свободу которых ты так сильно ратуешь, называя себя либералом и демократом. Их ошибки и пороки. Их сущность. Если не обуздывать ее, причем не делать это очень ловко, умело и мудро — чаще всего она приводит к разрушению. Точно так же, как едва ли не вырастет хорошим человеком ребенок, который не знает слова «нет» и не приемлет никаких авторитетов и правил, кроме своих желаний.
