Еще раз пройдясь взглядом по пещерам, он признал:
— Да, простора тут побольше, чем в других зонах. Зэки предоставлены сами себе. Кучкуются как хотят. Объединяются в кланы, чтобы выжить и отжать побольше похлебки. Тюремщики в это не вмешиваются. Им весело смотреть на это с высоты своего чертового Олимпа. Как реалити-шоу!
Вспомнились комментарии интенданта Гриза, соответствующие этой оценке.
— Давно ты тут? — поинтересовался я.
— Скоро будет два года. После того как в 93-ом я был среди предводителей бунта в Парраматте, мне добавили к моим двадцати пяти годам пожизненный срок, из-за пары охранников, убитых во время бунта, и перевели сюда.
Об убитых охранниках Хон вспоминал спокойно, без эмоций — примерно так, как опытные солдаты вспоминают о врагах, убитых на войне.
— Мне казалось, что тебе дали восемнадцать, — припомнил я.
— Они превратились в двадцать пять после того, как я участвовал в бунте на урановых шахтах в графстве Мак-Донелл в 90-ом. Ты не знал, что меня запроторили сначала туда?!
— Слышал об этом, — признал я, ощутив неловкость из-за воспоминаний об отрезке жизни, когда он уже сидел, а я еще работал в полиции.
— Что ж, ты, по крайней мере, не был среди моих надзирателей. А Голдстейн работал инженером на этой самой сраной шахте. Я видел его однажды издалека. Чистенький такой, в каске, в очочках. Он на меня даже не посмотрел.
— Я знаю, что у вас с ним все непросто, — осторожно заметил я.
— Ничего «непростого», — возразил Ши, сжав зубы. — Этот беспринципный ублюдок с потрохами продался корпорациям. Пока я дышал радиоактивной пылью, он сидел задницей на мягком стуле в чистеньком офисе и подсчитывал барыши, которые Консорциум срубит на моей смерти. Ты в этом видишь что-то сложное? Я — нет. Если мы встретимся еще раз, когда на мне не будет наручников, а между нами не будет решетки — я убью его, не колеблясь.
Я внимательно посмотрел в глаза Ши, который заговорил об убийстве человека, которого сам когда-то называл лучшим другом, и понял, что он не шутит, не преувеличивает. Восемь лет в тюрьме обострили и без того трудный и конфликтный характер Ши. Жестокие реалии тюрьмы, «убей или умри», разбередили старые раны, которые оставили на ребенке десять лет голодных скитаний по пустошам, и которые лишь поверхностно залечила адаптация к цивилизации. Тюрьма вызвала на поверхность дремлющую у него в душе агрессию и жестокость — те самые качества, которые были тут нужны, чтобы выжить.
Вспомнилось, как мы трое, и с нами Сережка Парфенов, коротали вместе непростые будни в интернате — поддерживая один другого, не позволяли унывать. А уже после выпуска, в студенческие времена — до чего весело мы проводили время, когда ребята приезжали на выходных из Элис-Спрингс в Сидней. Мы сидели в кофейнях, носились по городу на великах, скейтах, роликах, ходили на футбол и баскетбол, просто валялись на траве в парке. Вспомнилось, как эти двое, Шон и Ши, постоянно ходили в обнимку, без умолку ржали над только им двоим понятными приколами, делали море дурацких сэлфи, не упускали ни одного случая по-черному подколоть друг друга или провернуть вместе какой-то бесшабашный прикол, за который всем потом было стыдно, но ржачно. Помню, как девушка Шона, Лина как-то пожаловалась мне в шутку, что Шон любит Ши вдвое больше чем ее.
Здесь и сейчас далекие юношеские воспоминания казались извращенным сюрреализмом. Неужели эти солнечные дни действительно были частью наших жизней, которые в итоге привели нас сюда?
— Значит, ты теперь в Сопротивлении? — наконец решился я перейти, пожалуй, к самой сложной и неоднозначной из неминуемых тем.
— Думаю, я всегда в нем был. — пожал плечами он. — Сопротивление — это не просто организация. Не какая-то группа людей. Это — жизненный выбор. И я сделал этот выбор давным-давно. Я был свободен с рождения. Не просил запирать меня в «центре Хаба». Не просил «воспитывать» в гребаном интернате. В жизни не подписывался, что согласен стать частью того уродства и обмана, которые они почему-то называют «цивилизацией».
Переведя на меня взгляд, он добавил:
— И я рад, что ты тоже в конце концов сделал этот выбор. Чувствовал, что ты придешь к этому.
Ши прервался и, после недолгого колебания, решительно одернул себя:
— Ненавижу врать! А только что соврал. Я вычеркнул тебя из списка интересующих меня людей, Дима, следом за Шоном, давным-давно. Когда ты сделался одним из цепных псов режима, вступив в один из карательных отрядов, которые запугивают, похищают и убивают людей в окрестностях Сиднея, да еще и цинично называют себя при этом «полицией». Я не мог врубиться, как ты, такой же беженец, как и все мы, мог пойти этим путем после всего, что ты видел! После того что я сам тебе показал в Элис-Спрингс!
Говоря об этом, Кореец ощутимо распалился и невольно сжал кулаки до хруста. Но уже секунду спустя на него вновь снизошло спокойствие, и он закончил:
— Но я рад, что ошибся в тебе. Ты доказал это.
Я тяжело вздохнул.
— Я рад, что мы с тобой встретились, Ши. Честно говоря, я не чаял тебя когда-то еще увидеть. Наши жизни пошли разными путями, это факт. Но я часто и с ностальгией вспоминал о времени, которое мы в свое время провели вместе. О нашей старой доброй компании.
— Правда? — хмыкнул он задумчиво. — А я, если и вспоминал о тех временах, испытывал стыд и ругал себя, на чем свет стоит. Я был юным, полным сил, но занимался лишь пустым прожиганием жизни. Сам того не замечая, я позволил им обмануть себя, разнежить, превратить в часть своего проклятого конвейера. Был праздным, вместо того, чтобы бороться, или готовить себя к борьбе.
— Жизнь состоит не из одной лишь борьбы.
— Мне так казалось. Им хочется, чтобы всем так казалось. В этом вся суть этой адской системы, Димитрис. Залог ее невероятной живучести. Она незаметно окутывает тебя, как очень плотная паутина. Цепояет все новыми и новыми крючками. На каждом углу тебе подсовывают жвачки для всего: для глаз, ушей, носа, вкусовых рецепторов, живота, члена, собственного эго. Ты начинаешь держаться за свою никчемную работу, никчемные знакомства и связи. Тебя охватывает азарт бессмысленного потребления. Ты размякаешь, становишься рабом удовольствий, жаждешь все новых доз. У тебя появляется иллюзия, что ты к чему-то идешь, что ты имеешь в жизни цель. Но эта «жизнь» так же реальна, как обыкновенная «виртуалка» или навеянное сновидение. А они правят тобой. Вот и все.
Я подавил тяжелый вздох.
— Ши, нас ведь сейчас записывают?
— Конечно.
— Что ж, плевать. За последние 3,5 месяца эсбэшники отсканировали мой мозг вдоль и поперек, так что ничего нового для них я не скажу. Кое-кто из моих знакомых был связан с Сопротивлением. Я знал это. И несколько раз пользовался их помощью, когда мне требовалась кое-какая информация. Но ты должен знать главное. У меня и у тех, кто называет себя «Сопротивлением», очень разные взгляды на то, за что, с чем и как надо бороться.
Ши довольно долго смотрел на меня. Затем хмыкнул.
— Хм. А я был уверен, что попадание в жернова репрессивной машины быстро выбивает из головы всю либерально-демократическую дурь. Брось это! Время, когда тебе пристала эта никчемная болтовня, уже прошло. Ты уже в Сопротивлении. Не важно, признаешь ты это или нет. Ты бросил им вызов перед десятками миллионов людей. Ты теперь — смертельный враг режима. Такой, каким мне и не снилось стать, со всеми моими бунтами. Так о чем мы с тобой сейчас спорим?!
Переваривая мои слова, Хон прыснул.
— «Разные взгляды!» — повторил он насмешливо. — Димитрис, все это не существенно! У всех есть какие-то свои взгляды. Ведь мы — свободно мыслящие люди, в отличие от зомбированных тупиц, которые поддерживают прогнивший режим. Но различия между нами меркнут по сравнению с фундаментальным различием между нами и ними. Важно лишь то, на чьей ты стороне. Это война, самая обыкновенная. Ты ведь уже бывал на войне, и ее логика должна быть тебе понятна. Вот и все!
