- Ты знаешь, Гриня, - попыхивая сигареткой, говорил Витченко, - посреди этой голодной степи, Бетпак-Дала называемой, странные на меня мыслишки накатывают. Ведь тут, если идти на все четыре стороны, можно две тысячи километров пройти и живого человека не встретить. Ветрище, перекати-поле куда-то наяривают - тоска и ничего больше. Местность унылая до безобразия поневоле понимаешь, что такое Восток в общем и Центральная Азия в частности. Я почти физически ощущаю, как давит на меня это пространство. Сразу становится ясным и понятным - не могла, ну, не могла здесь зародиться культура, подобная европейской. Как тут можно строить города и дороги? Проще и экономичнее построить мост до Луны. Кроме кочевого скотоводства, зародиться тут ничего не могло. Посреди этого пространства хочется только одного: натянуть на табуретку две струны, выпить литр самогона, забренчать на этой табуретке, запеть заунывную песню и скакать три дня без передыху. И эта музыка, бесконечное дергание одной струны - отсюда же, от степи, песка и ветра. Бах и Моцарт появиться тут, хоть тресни, не могли. Что ты, Гриня, думаешь по этому поводу?

- Выпить литр самогону и вскочить на коня? Не пробовал, - без всякого выражения проговорил Чернов.

- Вот чурбан, нет в тебе остроты восприятия действительности, - вздохнул Витченко. - Скучный и неинтересный ты человек, бревно ты!

Чернов ничего не ответил.

В один из дней приехал на площадку начальник зенитных ракетных войск отдельной армии ПВО генерал-майор Давыдов, примчался на "уазике", таща за собой здоровенный хвост пыли. Давыдов в армии слыл за сноба, но вместе с тем его и уважали. Несмотря на холодную неприступность, на людей не кричал, подчиненных не унижал, ногами не топтал, хребты никому не ломал.

Кривя холеное горбоносое лицо, генерал с сомнением огляделся.

- Что у тебя, Волков, докладывай, только суть, без вводной части, холодно начал он.

Волков доложил: комплекс на площадке неплохой, хороший контур наведения. Регламентные работы идут по плану. Проблемы - дизтопливо нерегулярно завозят и воду. Хлеба хорошо бы свежего подкинуть. А так все в норме.

- Как люди? Подготовка, настроение?

- Да не должны подгадить.

- Смотри, Волков, я на тебя надеюсь. Полагаю, звание лучшего стреляющего нашей армии тебе присвоили не за красивые глаза. Жду от тебя успеха. - И генерал пожал руку Волкову.

В это время открылась дверь аппаратной кабины и в проеме показался Витченко - в полевой форме, но без портупеи, и в фиолетовых спортивных тапочках за шесть рублей.

Витченко с Давыдовым обменялись длительными взглядами, пристальность которых явно превышала простое любопытство. Давыдов еле уловимо кивнул. Витченко в ответ чуть наклонил голову.

Проводив Давыдова до машины, Волков вернулся на пятачок - небольшой кусок земли между кабинами станции наведения.

Витченко, глубоко задумавшись, сидел на ступеньках кабины, курил и пускал дым кольцами, на что был великий мастер.

- Что, Петр Тимофеевич, пригорюнился? - Волков присел рядом.

- Да так, былое и думы, встреча с прошлым, - отозвался Витченко.

- Где ты встретился с прошлым-то?

- Да только что уехало прошлое. И несостоявшееся счастливое будущее...

- Вы что, знакомы?

- В академии в одной группе учились, - кивнул Витченко, продолжая пускать кольца.

- Вот это да, я не знал! - поразился Волков.

Уж очень это было несовместимо - холеный генерал-аристократ и лысоватый, съежившийся от жизненных ветров Витченко с внешностью далеко не лучшего представителя класса-гегемона.

Витченко мельком глянул на Волкова. Без особых усилий прочитал отразившиеся на его лице мысли и впечатления. Ухмыльнулся:

- Что, не похожи: молодой генерал и такого же возраста, но обтрепанный и обслюнявленный жизнью капитан, фиолетовый алкоголик? И ведь что интересно, в сорок лет капитан - это уже дедушка, а в сорок лет генерал - шаловливый юноша. Забавно, а?

Волков промолчал.

- Мы учились с Давыдом в одной группе, - пустил очередное кольцо Витченко. Ему, видимо, хотелось поговорить и немного отдохнуть от зеленого экрана осциллографа. - Как ученик он был не из лучших. Парень неглупый, но не более того. Не сверкал ничем, и все-таки одна примечательная черта у него была - он никогда не упускал предоставлявшейся ему возможности. Мы-то, балбесы, думали: жизнь длинная, все успеем. Черта лысого! Если ты не выпил кружку пива, ее выпьет кто-нибудь другой. Мы жили в расчете на тысячу счастливых случаев впереди, а на деле - увы... Кто не успел - тот, извините, опоздал. Вот, к примеру. За бои в Египте в семидесятом году меня представили к ордену Красного Знамени. Наш дивизион тогда, как-никак, три самолета сбил, а это уже много. Командиру Героя дали. На моем-то месте, казалось, надо было сидеть тихо и ждать. Так нет же! Нажрались с техником Петькой Молотковым, и я на глазах у главного в Египте военного советника упал в плавательный бассейн. Какой к чертям собачьим орден после этого! А вот Давыд в своей жизни ни одной возможности не упустил. И правильно сделал!

Витченко помолчал, попыхивая папироской "Север", потом добавил:

- Но это я так, больше от зависти. Мужик он неплохой. Неподлый, во всяком случае. Это уже, по нашим-то временам, и так немало.

Окурок полетел в двухсотлитровую бочку, закопанную на три четверти в песок.

- Ну, я пошел электроны гонять, - вздохнул Витченко и полез в полумрак кабины, откуда разило жарой, как от мартена. На ступеньках он крикнул бойцу в глубину кабины: - Булашов, такой-сякой!.. Тащи осциллограф медлительных процессов! Переходные будем проверять. Мухой лети! Да ты не помер там от жары, родной ты мой?..

Волков, не дослушав, полез в кабину управления, где похожий на цыгана старший лейтенант Мазин, весь опутанный "концами", сидел возле автоматизированного прибора пуска. Мазин делал одну из самых важных проверок на приборе пуска и даже не повернул головы в сторону вошедшего командира.

Все остальное из этих трех дней - непрерывная настройка техники, гул аппаратуры и треск дизелей, устранение неисправностей, редкие перерывы на нехитрую скудноватую еду и короткий сон, когда спишь, словно провалившись в черную дыру. И все время - жара, жара и еще раз жара. Особенно в раскаленных кабинах, где температура доходит до запредельных для живого организма значений.

И вот настал решающий в полигонной феерии день - день выполнения стрельбы. Волков еще с утра почувствовал сильное нервное возбуждение. Как моряк перед боем, надел под обмундирование чистую белую рубашку с дорогими запонками. Бреясь и без конца прокручивая в голове детали предстоящего испытания, вполуха слушал обычную утреннюю перебранку ветеранов.

- Что-то я себя неважно чувствую, - пожаловался Чернов.

Витченко сразу оживился.

- В развитии своей болезни русский человек, в отличие от какого-нибудь европейца, который сразу же идет сдавать кучу анализов, проходит три этапа.

- Какие еще три этапа? - вяло поинтересовался Чернов.

- Первый, - продолжал Витченко, - русский думает: поболит-поболит и перестанет, само рассосется. Но не рассасывается, и наступает второй этап русский жалуется на свою болезнь всем своим друзьям и знакомым. Решительно всем, кроме тех, кому действительно надо жаловаться, - врачей. Друзья и знакомые начинают советовать ему, что делать и какие таблетки принимать. Эти советы радикальным образом приближают третий этап.

- И какой же третий этап? - уже заинтересованно спросил Чернов.

- Последний! - победно объявил Витченко. - Больной дает дуба! А пока, я думаю, Гриня, ты в самом начале второго этапа. И мой совет - иди-ка ты к врачу. Ну, как только вернемся с полигона. Командир, - подошел он к Волкову, пойдемте чего-нибудь поедим, сегодня гороховый суп с тушенкой. И бросьте все время думать, а то "кондратий" хватит, таких случаев сколько угодно. Не сжигайте вы себя раньше времени, а то на саму стрельбу пороха не хватит.