Станет весело, когда смеются медяки!

Звонче медных пятаков мало что звенит,

Разве только гул хлопков, что в ушах стоит.

Лучший критик зритель твой – и меток и зубаст.

Сердцем чувствует народ, он промаха не даст.

Если песня хороша, это слышит всяк,

Кто с грошом и без гроша, богатый и бедняк.

Так возьми же свой пятак, купи себе вина!

Нету истины нигде, но может в нем она.

Эту мысль уже давно проверяет мир,

Будь же с миром заодно – заходи на пир!

«В нем есть некоторое кривляние, но написали его от сердца», – Артур даже позабыл высматривать брата, но тот сам увидел его и схватил за рукав.

– Нашел?

– Да.

– Хорошо, похоже, начинается, – сказал Роланд, – «Игра о святом Николае» – один из лучших мираклей начала 13 века, там крестоносцы, сарацины… порубят друг друга, а потом все неверные обратятся в христианство. А вот что такое «Господин и слуга» – может быть, раннее моралите или малоизвестное, не знаю…

Но Артура окончание песни интересовало больше, чем историческая справка.

Не печалься зря, покуда жизнь тебе легка!

Раньше времени не плачь – сама придет тоска.

Ты заметишь: медяки больше не звенят,

Смолкли публики хлопки – только стук лопат.

Вот тогда в последний раз ты гимн споешь судьбе,

И старуха смерть сама похлопает тебе!

А пока поверх голов песнь твоя летит,

Звонче медных пятаков гул хлопков звенит!

Добравшись до сцены, артисты легко вскочили на подмостки, один из них остался, остальные ушли за кулисы.

Ожидание затягивалось.

– Что они не начинают?

– Ждут, пока им набросают деньжат…

Артур вынул из кармана небольшой камешек. Его он завернул в крупную купюру, снял галстук и намотал сверху, чтобы его посылка не развалилась в полете. Затем приподнялся на цыпочки и осторожно кинул ее на сцену.

– Лихо швыряешься деньгами! – Роланду нравились выходки брата и та серьезность, с которой он их проделывал.

Актер, собиравший пожертвования, подобрал сверток, развернул его, в забавной пантомиме показывая содержимое посылки зрителям. Все, видимо, остались довольны, и «чудо» наконец началось.

Когда миракль закончился, среди зрителей возникло брожение – многие решили уйти. В этом броуновском движении Цоллерны попытались подойти поближе к сцене. Артур, засмотревшись на уходящих за кулисы сарацинов, случайно наткнулся на инвалидную коляску.

– Извините… – смутился он, – вам помочь?

– Спасибо, – надтреснутый звук резко выпрыгнул из горла, заключенного в толстую жесткую повязку. – Мне плохо видно, не могли бы вы иногда пересказывать то, что происходит на сцене.

– Конечно, – негромко ответил Артур, – но, давайте поручим это моему брату, у него лучше получится.

– С удовольствием, – улыбнулся Роланд; такую его улыбку Артур звал для себя улыбкой наблюдающей кобры. – Здравствуйте! Вы один, мсье Дориан? Роланд фон Цоллерн, к вашим услугам. Мой младший брат Артур. Мы вам поможем выбраться, когда все закончится. Ну а пока – моралите. Очень интересный жанр! В нем действуют не люди, а отвлеченные понятия, аллегории, а в более поздних произведениях – типы. Но… что это? Это вообще не по правилам! Они решили не произнести ни слова? В общем, чушь, никакое это ни моралите! Видимо, по их мнению, поучительного содержания достаточно…

– Роланд, тебя просили пересказывать, а не возмущаться! Я же тебе сразу сказал про реконструкцию, вот и расслабься! – Артур был доволен, что ему удалось «куснуть» брата.

– Итак, «Господин и слуга». Вижу знатного дворянина, он облачается в латы, ему выводят коня, заметьте настоящего, этот железный хлам на него взгромождается и едет, вернее, топчется на месте и делает вид, что едет. Сзади к нему подкрадывается оборванец, однако, смелый малый – подойти сзади к лошади! – и пытается что-то стащить из седельной сумки. Рыцарь хватает его, надевает ему веревку на шею и приказывает идти с ним. Эти, как и в миракле, тоже отправляются в крестовый поход. Слуга начинает делать пакости – тайно выливает весь запас воды, отвязывает коня, тот уходит и его задирает медведь, ненастоящий и очень забавный. Хозяин бранит слугу, но прощает. Вот они возвращаются, все на той же лошади, кстати, видимо, у лошади, как у кошки, есть какой-то запас жизней. Приезжают к даме, наверное, невесте рыцаря. Она их принимает. Наступает ночь. Слуга подает господину кубок, тот выпивает и засыпает. Слуга тихо уходит. О! Теперь он в своем настоящем обличье – это дьявол! Он приходит к девушке и соблазняет ее. Рыцарь просыпается, видит, что слуги нет, идет искать его. Заходит к невесте, видит счастливых любовников, вытаскивает меч, хватает слугу и убивает его. Девушка бросается на колени, моля о пощаде, но он в ярости убивает и ее. Все! Финита ля моралите! Ах, нет! Это не конец! Он сам становится дьяволом! Мимо его дома проезжает король, видит рыцаря, причем, не замечает, что это дьявол, приказывает ему быть в королевской свите, рыцарь-дьявол- слуга обворожительно улыбается своему новому господину и зрителям. На этом все!

Артур во время представления даже не взглянул на сцену. Все его внимание было приковано к Дориану – он наблюдал за сменой мимики, движениями рук, спрятанных в перчатки, мгновенно тающей улыбкой, вслушивался в странный смех.

Зрители начали расходиться, и, подождав немного, Артур повез коляску к автостоянке. Возле машины Дориана ждали братья. «Спасибо, мы умудрились его потерять в толпе», – сказал младший. Дориан представил их друг другу.

Пеллерэны были самым влиятельным семейством в городе. Артур помнил, что отец не однажды очень резко отзывался о них, теперь он рассматривал их, стараясь подавить тревогу и раздражение.

После никчемной, по мнению Артура, светской беседы, Мерль, средний из Пеллерэнов, пригласил их в гости – пообедать и поближе познакомиться. Цоллерны были удивлены, но Мерль объяснил, что Дориан лучше чувствует себя в домашних стенах, нежели в городе.

Мерль Пеллерэн привык к необходимости быть обаятельным. Хотя черты его лица были простыми, даже грубыми – широкий нос, большой рот, с которого почти не сходила ироническая полуусмешка, невысокий лоб, но линия подбородка была нежной и мягкой, а в слегка прищуренных глазах сияли хитрость и ум. Брови и веки его нависали над глазами, отчего казалось, что он смотрит всегда исподлобья, однако, это добавляло ему шарма. Луи, мальчишка лет 20-ти, напоминал уроженцев Италии или Испании – смуглая кожа, точеный нос и маленький рот, узкое лицо и поразительно красивые черные глаза той классической формы, какую можно увидеть на картинах Эль Греко.

Объяснив, как добраться до их дома, Пеллерэны уехали.

Роланд и Артур тоже пошли к машине.

– Чикетта так и не явилась.

– Может, заехать к ней? – Артур завел машину.

– Я не буду за ней бегать. Не захотела прийти – теперь уже не до нее. Она собиралась, кажется, с Мишелем поехать – рисовать.

– Ревнуешь?

– Ты видел это пучеглазое страшилище? Нет? Ну, когда увидишь, поймешь. А если у них там что-то и нарисуется – тем проще. Пора уже расстаться с ней. Поехали, Артур.

Артур понурился, включил дворники – они закивали перед глазами, сметая со стекла светлую пыльцу, осыпавшуюся с дерева, словно легкий светлый лоскуток их жизни в этом городе – и рассеянно выехал на дорогу.

– Не надо привыкать к моим женщинам, малыш! Согласен, это слишком затянулось, два месяца я с ней встречаюсь, она тоже начала воображать себе невесть что.

– Она тебе что-то говорила?

– Нет, она не дура, не было ни одного намека, но я же вижу, Артур, я очень хорошо вижу, как они начинают себя представлять в ином статусе.

– Что в этом такого? Это же естественно.

– Да, только это – не со мной.

К женщинам брата Артур не то что «привыкать» – близко не хотел подходить: они в основном были похожи на Роланда – в отношениях искали не дружбы, не любви, а удовольствия и выгоды. Но Франсуаза, переименованная Роландом во Франческу, Чикетту, на итальянский манер, была исключением настолько странным, что его можно было принять за судьбу.