Долгое время у меня были лишь неопределённые предчувствия того, чту теперь мы знаем из жалоб Брехта в его «Рабочем журнале» о «мистике при настрое против мистики» и о вечных «иудаизмах» Беньямина: а именно, то, что меня столь привлекало в мышлении Беньямина и связывало с ним, было как раз тем элементом, который раздражал и должен был раздражать в нём Брехта50.
Что касается политики, Шолем не нашел у Брехта никаких открытых возражений против Сталина, что можно прочесть как косвенное обвинение Брехта в том, что тот был сталинистом18. Хотя Шолем всегда оставался непоколебимым приверженцем творчества Беньямина, он отличался полным отсутствием понимания дружбы Беньямина с Брехтом51.
Беньямин не строил иллюзий по поводу неприязни Шолема к Брехту. В письме Гретель Карплус он жаловался на отсутствие солидарности в своем друге – в ответе Шолема на повествование о своем безнадежном положении он увидел
жалкое замешательство (если не сказать, неискренность), что оставило у меня самое грустное впечатление о сути его личности и о моральном климате страны, где он развивался последние десять лет52.
Сколь глубока была скорбь Беньямина, можно увидеть по следующей далее в письме саркастической шутке, в которой он выдал всё накопившееся в отношении проявленной Шолемом антипатии:
Не будет преувеличением сказать, что он склонен с радостью видеть в моем положении карающую длань Всевышнего, разгневанного моей датской дружбой53.
Первоначально Адорно и Брехта не разделяли такие личные и политические разногласия, как это было в случае отношения Шолема к Брехту. Неприятие Адорно было обусловлено другими причинами, но оба высказывались схоже по сути и форме. В конце двадцатых годов Адорно входил в круг общения Брехта, хотя и не ближний 19. Он называл «выхолощенную простоту» «Трёхгрошовой оперы» «классической», а само произведение «прикладной музыкой»54. В апреле 1930 года Адорно опубликовал в журнале Der Scheinwerfer [Прожектор] понравившееся Беньямину восторженное эссе о «Махагони», публично поддерживал спорную оперу Брехта и Вайля 20. Однако в течение тридцатых годов у Адорно сформировалось, вначале завуалированное, но со временем проявляющееся все жестче, неприятие дружбы Беньямина и Брехта, связанное, как и у Шолема, с неприятием направления интеллектуального развития Беньямина. Адорно преследовала схожая невысказанная тревога, что Брехт может оспорить у него влияние на Беньямина. В целом поддерживая философский подход Беньямина, Адорно считал практическое использование хорошо знакомой ему материалистической методологии в работах своего друга ошибочным, «недиалектическим» (прежде всего, теорию диалектического образа), «упрощенным» и «наив ным» 21. В отзыве 1938 года о работе Беньямина о Бодлере Адорно высказал такое замечание:
Ваша солидарность с Институтом, никого не радующая так, как меня, заставила Вас уплатить марксизму дань, не нужную ни марксизму, ни Вам55.
«В диалектическом материализме, – писал Адорно в поздних комментариях, – Беньямина привлекало не столько теоретическое содержание, сколько надежда на властную, общественно одобренную форму высказывания», «нужда в авторитете в виде коллективной легитимности», «вовсе не чуждой» его другу56. Позднейшее неприятие Адорно брехтовской концепции вмешивающегося в политику искусства была предвосхищена сомнениями в отношении Беньямина57.
Адорно описывал «умиротворение мифа» как «собственно тему философии Беньямина»58. Его философский подход опирался на экзистенциальные категории «примирения», «спасения», «надежды» и «отчаяния», центральная значимость которых, очевидная хотя бы из его работ о Кафке, не подвергается сомнению; при этом политические, материальные и даже литературные контексты работ Беньямина отступают на второй план по отношению к данным категориям. Рассуждения Адорно расставили ориентиры таким образом, что следы, оставленные отношениями Беньямина с Брехтом, в их пространство невозможно было включить:
Таким образом, сердцевина философии Беньямина – идея спасения умерших как возмещение загубленной жизни через завершение её собственной овеществлённости, вплоть до ступени неорганического59.
Если Шолем считал Брехта виновником любых проявлений материализма в творчестве Беньямина, то Адорно приписывал его влиянию примитивное и, с его точки зрения, негодное применение этих методологических принципов22.
Противоречия постепенно выходили наружу. Петер фон Газельберг передает высказанное Адорно около 1932 года суждение, где уже различим скепсис, но пока нет агрессии: «Под влиянием Брехта Беньямин делает только глупости»60. Открытый спор начался в 1934 году с призыва вернуться на общую почву, примечательно поставленного в скобки. Адорно писал, что не смог «заглушить серьезнейшие опасения относительно отдельных Ваших публикаций (впервые с тех пор, как мы сблизились)». Он продолжал:
Надеюсь, Вы не заподозрите меня в неподобающем вмешательстве, если я признаюсь, что весь комплекс спорных вопросов связан с фигурой Брехта и с Вашим к нему доверием и что он тем самым затрагивает и принципиальные вопросы материалистической диалектики, такие как понятие потребительской стоимости, за которыми я сейчас (как и ранее) не могу признать центральную роль61.
Адорно надеялся, что «с началом работы над “Парижскими пассажами”» сложности отступят, и работа Беньямина пойдет «без оглядки на атеизм Брехта»62, но это оказалось лишь иллюзией. В дальнейшем Адорно неоднократно повторял свои сомнения относительно «Берты», как он называл Брехта, «и её труппы»63 примерно в таких выражениях:
Просто я думаю, что будет настоящей бедой, если Брехт окажет какое-либо влияние на эту работу (говорю это без предубеждения к Брехту, – но здесь и именно здесь, уже находится предел), в равной степени я буду считать несчастьем, если будут сделаны какие-либо уступки по отношению к Институту64.
То, что Адорно говорил о своих опасениях с Максом Хоркхаймером, директором Института, подтверждается сообщением последнего:
Я уже обсуждал это с Беньямином. Он полностью отвергает предположение, что содержание его трактата как-либо связано с Брехтом. Я разъяснил ему на примере нескольких мест в тексте обоснованность моих, а также Ваших, возражений. Он ещё поработает над этим до начала перевода65.
Лишь после смерти Беньямина, впервые в разговоре со своим учеником Рольфом Тидеманном, Адорно открыто высказал неприязнь, и его тогдашнему высказыванию было суждено стать предметом яростного спора. Он заявил, что Беньямин написал эссе «Произведение искусства в эпоху его технической воспроизводимости», как он сам говорил Адорно, «чтобы радикальностью превзойти Брехта, внушавшего ему страх»23. В Frankfurter Rundschau [Франкфуртское обозрение] от 6 марта 1968 года Адорно подтвердил сказанное им Тидеманну, но только частично: «Я ясно помню слова Беньямина, что “Произведение искусства в эпоху его технической воспроизводимости” должно было превзойти Брехта в радикализме»66. Однако Адорно не упомянул о страхе Беньямина перед Брехтом24. А история взаимоотношений Беньямина и Брехта во всех подробностях красноречиво свидетельствует об обратном: они были свободны от страха. Адорно дошел до заведомого искажения фактов, как показывает следующее высказывание о Беньямине: «Когда он писал работы, не связанные напрямую с Брехтом, он показывал их мне, а не Брехту – от того не приходилось ждать ничего хорошего»25. Даже там, где Адорно признавал «дружбу», он все же подчеркивал дистанцию:
