– Такое не заметишь,– пробурчал Фанис.

– Зачем уж так-то опускаться? – укоризненно сказала Аида.

– Ты зато сильно поднялась!

Он отчётливо понял: Аида уйдёт. Ещё немного – и исчезнет навсегда из его жизни. Формальности не помешают: они не расписаны. Сошлись и всё. Он знал, что они, скорее всего, больше не увидятся, и не мог по-хорошему отпустить её. Было страшно остаться одному, и хотелось наказать её за это, поскорее вылить из себя то, что клокотало в нём мутной жижей.

– Да я сам давно собирался тебя вышвырнуть отсюда, только совести не хватало! Куда, думаю, денется, инвалидка? Вот и терпел! Почему, думаешь, я с тобой отдыхать не ездил? И не ходили мы никуда? Стыдно было! Приятно, что ли, по улице идти, когда все оглядываются? Шепчутся за спиной?

Это была неправда, не ездили и не ходили потому, что ему всегда было жалко впустую тратить деньги, но в данную минуту это не имело значения.

– Вот ты считаешь, это у вас надолго! Вот тебе, видала? – Он размашистым жестом сунул ей в лицо сложенные кукишем толстые пальцы. Аида отшатнулась. Фанису стало легче, когда он увидел испуг и боль в её глазах. – Пускай разок пройдётся с тобой – в театр или ещё куда! Попробует! Тогда и скажешь, замечает или нет! Пусть попробует, поживёт с уродкой!

После он ещё долго говорил что-то, выхаркивал горькие, жалящие слова и видел, что больше уже ничем не может задеть Аиду. Всё равно как собака на короткой цепи лает, захлёбывается слюной, бросается вперёд, задыхаясь от беспомощной злобы. Может, и страшно, да только не обидно.

Опомнился, когда услышал хлопок: закрылась входная дверь. Не нарочито, не со страстью и гневом, а просто – мягко защёлкнулся английский замок, и они очутились по разные стороны.

Фанису показалось, что больше он ничего никогда не сумеет проговорить – внутри словно высохло. Однако зазвонил телефон, и он послушно дёрнулся в сторону аппарата, снял трубку, бросил своё всегдашнее:

– Алё, слушаю!

Звонила мать. Напоминала, что пора съездить к тётке, долго и обстоятельно говорила что-то про необходимость установить счётчики на воду, произносила ещё какие-то, несомненно, правильные и практичные вещи. Он терпеливо внимал, но слова матери словно произносились ею в другом звуковом диапазоне и не были доступны его слуху. Правая рука затекла, и он переложил трубку в левую.

– …тебе говорю? Слышишь или нет? Я с кем разговариваю? Фанис? – прорвался сквозь неведомые преграды материнский голос.

– Аида от меня ушла, – почти прошептал он, неожиданно для себя облекая в слова мысль, которая билась и билась изнутри о его черепную коробку, вызывая тупую, вязкую боль.

Сказал – и опустил трубку, разразившуюся воплями и стенаниями, на стеклянный телефонный столик. Знал, что скажет мать – он и сам говорил всё это какое-то время назад. Вышел на балкон и тяжело облокотился на низкую ажурную решётку. «Может, прыгнуть?» Мысль была идиотская: квартира находилась на втором этаже. Если он и сиганёт, то, понятное дело, просто переломает ноги. Станет хромать, как Аида. Издевательство какое-то. Фарс.

Фанис впервые пожалел, что живёт так низко, так близко к земле. Стоило бы прыгнуть, но слишком коротким окажется полёт. Не хватит времени, чтобы испугаться и в страхе позабыть нелепую ситуацию, тягостный, бездарный финал. Сердце не успеет разорваться, и вся эта муть так и застрянет в нём, тёмным пластом ляжет на самое дно.

Он стоял, вцепившись в перила, и напряжённо смотрел перед собой. Во дворе чинно сидели на лавках бабушки-пенсионерки, играли на детской площадке дети: качались на качелях, возились в песочнице, скатывались с ярких пластиковых горок. Маленький мальчик в красной панамке и коротких джинсовых штанишках подкидывал ввысь полосатый мяч и силился его поймать. Упрямый мяч не давался в руки, падал на землю, катился прочь. Малыш бежал за ним, догонял, сжимал пухлыми ручонками и снова бросал и бросал…

«Может, у Аиды с этим её «человеком», преломившим их жизнь, тоже будут дети», – подумалось Фанису. Как-то странно подумалось: тихо, без гнева. Глазам стало горячо, и всё вокруг помутнело, сделалось расплывчатым и туманным.

– Улым! Фанис! Ты что делаешь, улым! Убьёшься! – надрывно закричала какая-то женщина.

Фанис вздрогнул и увидел, что по двору, размахивая руками, бежит мать. Она жила неподалёку и, видимо, примчалась на помощь. Большое тело её колыхалось, волосы растрепались, лицо покраснело, юбка съехала набок. Грузная, одышливая, она с трудом переводила дыхание, но не сбавляла шага, не желала останавливаться.

Сейчас добежит до подъезда, взберётся по лестнице, откроет дверь своим ключом, топая, как боевой слон, ворвётся в комнату и примется голосить: «А ведь я тебе говорила!» и «Я знала, что этим всё и кончится». Потом ринется к аптечке, начнёт рыться в ней, судорожно перебирая обильно окольцованными пальцами тюбики, пузырьки и флаконы, накапает себе пахучих «успокоительных» капель. Потом усядется рядом со стаканом в руке, станет рыдать и убеждать своего «улымчика», как ему повезло, что вовремя избавился от «этой шайтанки»…

– Нельзя там стоять! Упадёшь! – не унималась мать и почему-то вдруг свернула на детскую площадку.

Фанис удивлённо моргнул и тут, наконец, заметил, что полная женщина – вовсе не его мать. Она подскочила к горке, на вершине которой стоял карапуз в зелёной маечке, и попыталась стащить ребёнка вниз. Тот брыкался и возмущённо вопил, крепко вцепившись в перильца.

Фанису внезапно тоже захотелось закричать, заорать на весь двор, на весь мир – огромный мир, которому нет никакого дела до его перевёрнутой жизни. Но сил хватило только слабо махнуть рукой, повернуться спиной к лету, двору, небу, детям на площадке и скрыться в пустой квартире.

Олег Васильевич Дубов запустил пятерню в волосы и принялся яростно, с хрустом, чесать голову. Это у него, как он сам говорил, «нервное». Завидев скребущегося шефа, подчинённые понимали: главред распсиховался не на шутку! Если честно, зрелище было то ещё: большие очки в старомодной оправе сползали на нос, лицо становилось болезненно-сосредоточенным, жёсткие волосы топорщились в разные стороны, как прутики метлы.

Но начальникам, как маленьким детям или тяжело больным, прощают многое. Почти всё. Тем более в целом мужик он был неплохой. Не щемил, не унижал, не орал, не воровал. В самые лихие годы не оставлял свою команду без зарплаты, ибо умел ладить с местной администрацией, умудрялся находить рекламу и подписчиков, удерживая журнал на плаву.

В этот раз Олег Васильевич расчесал свою многострадальную голову чуть не до крови, но никакого выхода из создавшейся ситуации так и не выцарапал. Угораздило этого чудака Неторопкина притащить свою дурацкую рукопись именно в «Лиру»!

Хотя куда ещё он мог её отнести? В их областном городе имелся всего один литературный журнал, который выходил каждый квартал. И, уж конечно, рукопись была какой угодно, только не дурацкой. Самым точным определением стало бы «гениальная». Дубов понял это, едва перевернув первую страницу. В рассказе под названием «Птичья стая» было всё: крепкий сюжет, который цеплял с первых строк, чеховская ясность и простота изложения, мягкий юмор, ювелирно выписанные образы, интересная и ненавязчивая подача.

За долгие годы, что Дубов возглавлял журнал, да и раньше, когда работал здесь же ответственным секретарём, ему не довелось встретить ни одного автора, которого можно было назвать хотя бы перспективным. Таланты почему-то не произрастали на скудной уездной почве. Хотя, скорее всего, процент одарённости был вполне нормальным, просто, почувствовав в себе божью искру, разжигать из неё пламя начинающие писатели стремились в столице. Кому нужна провинциальная известность?

А вот Неторопкину зачем-то оказалась нужна. Когда утром он возник на пороге редакторского кабинета, Дубов и вообразить не мог, чем обернётся этот визит. Чего можно было ожидать от малохольного, чёрт-те как одетого субъекта с перепуганными глазами и детской привычкой краснеть по любому поводу? Говорил Неторопкин, пришепётывая, поминутно откашливался и, видимо, от волнения, к месту и не к месту вставлял: «Прошу прощения».