Особый режим видимости и когнитивная машина поэзии, да: прорастание их друг в друга – по всей видимости, одна из, если не единственная по-настоящему прочная связь в этом мерцающем, перетекающем и постоянно меняющемся мире. Неразрывность речи и зрения осуществляется через тело (и потому внутри себя она также изменчива), – через квалиа, прежде всего через боль, – но кроме боли и через всё то, что узнается только в прямом переживании: «на рассвете когда решена задача / непрерывного наблюдения // иными словами в эту минуту / наши дома сквозь слёзы прозрачны / всё что мы скажем орудие видимости / тела без наркоза ложатся под запись / засыпая и просыпаясь в стеклянных стенах / всегда на виду и всегда о чём-то / недоговаривая себе». Недоговорённость означает здесь, что и видимость, несмотря на стеклянные стены, неполна. Слёзы делают стены домов прозрачными, – но вполне ли сами слёзы прозрачны? Постоянное смещение, мерцание режима видимости в этих стихах является результатом усилия, направленного на полноту зрения, – на его недостижимое окончательное исполнение, которое, в свою очередь, должно сделать возможным молчание, которое «доставляет / золото информации / напрямую в сознание». Невозможность полноты зрения превращает эти стихи в кристаллы, обладающие ни на что не похожей, живой и действенной прозрачностью. Невозможность молчания делает их тёмными сгустками искрящей от напряжения речи.

Поэзия – это моменты, проблески, мандельштамовские «вспышки сознания в беспамятстве дней». Филипп Лаку-Лабарт пишет о том, что «поэтического опыта» не существует, – «потому, что опыт – это противоположность переживания. Строго говоря, можно говорить о поэтическом существовании, подразумевая, что существование разрывает, пронзает ткань нашей жизни в определенные моменты, позволяя нам преодолевать собственные пределы»3. Такое существование-переживание непостоянно, дискретно. Поэтому, – пишет Лаку-Лабарт дальше, – поэзия «не обязана быть грандиозной и ее напрасно считают чем-то вроде священнодействия»4. «Хризантемы крысе в подвал» – это и есть такая поэзия, вырастающая из повседневного, узнаваемого, обыденного. Но вырастая, она, как и положено поэзии, прерывает обычное – и проникает обыкновенное. Она «ни о чем не рассказывает, ни о чем не говорит <…> лишь о породившей [её] как поэзию стихии»5, – и это поразительный, ни на что другое не похожий рассказ.